Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Поскольку из показаний свидетеля следовало, что он видел удалявшегося человека от Хвацкого, а со слов Хвацкого узнал, что это был, видимо, душевнобольной человек, который направил на него пистолет, а потом начал корчить рожи и большими прыжками скрылся из вида, что соответствовало показаниям Моисеенко на видеовоспроизведении, прокурор спросил, как Моисеенко это может объяснить. Моисеенко объяснил, что милиция заставляла его корчить рожи и разыгрывать из себя идиота.

Мотив убийства Хвацкого был написан в обвинении Ляшенко как из неприязненных отношений.

На месте преступления были изъяты 300 тысяч долларов, которые на следующий день исчезли из оружейной комнаты Московского РОВД. Из оглашённых объяснительных сотрудников милиции по этому поводу один написал, что сдавал, второй написал, что не принимал.

Учитывая, что, только зная заранее, что Стариков занимался заказными убийствами, Ляшенко мог обратиться к нему по этому поводу (если, конечно, Стариков не рассказывал всем подряд о своём занятии, а Ляшенко к любому встречному не обращался с заказами на убийство), Демьяненко должно было быть предъявлено обвинение, так как только от него Ляшенко мог знать о таком роде деятельности Старикова.

Но Демьяненко обвинение предъявлено не было, что подтверждало правдивость показаний Ляшенко. Однако если бы обвинение в заказе убийства Хвацкого с Ляшенко было снято, то это бы ещё раз доказывало правдивость моих показаний о занятии Макарова и его людей рэкетом, вымогательством и в частности шантажом.

Обратное указывало бы на то, что не только Шагин делал заказы Старикову, но и другие, в частности Ляшенко. И Ляшенко находился в тюрьме, а эпизод Хвацкого — не в отдельном делопроизводстве, чтобы нельзя было утверждать, что дело сфабриковано в отношении Шагина или в отношении Шагина сфабриковано. Почему Демьяненко находился на свободе, видимо, ещё предстояло узнать.

Субботу и воскресенье я провёл, привыкая к условиям жизни в новой камере. Камера считалась «котловой», в которую со всех сторон из разных камер тюрьмы шёл «общак» (чай, сигареты) и в которой шёл тюремный «движь», как, улыбаясь, говорил Аслан, разгонялся дальше при помощи верёвочных «канатных дорог» через окно и решётку вниз в транзит, в транзитную камеру, где на сутки-двое до следующего этапа останавливались осуждённые, перемещаемые с одного лагеря в другой, и «ногами» через контролёров, в сторону карцера и «бункера» пожизненного заключения.

Аслану был двадцать один год. По национальности он был чеченец, родом из Грозного и жил там же. Полгода назад он приехал в Киев к своему товарищу, учившемуся в институте. В корпусах общежития завязалась потасовка между арабами и чеченцами, в которой участвовало около сотни человек. В результате один араб был убит, а другой порезан ножом. И Аслан по этому обвинению находился в тюрьме. Никаких признательных показаний он не давал. Каких-либо свидетелей не было, за исключением одного араба, который написал, что видел нож у Аслана, когда тот был повёрнут к нему спиной. Как говорил Аслан, судья открыто предлагала ему семь лет в обмен на признание вины. Но он утверждал о собственной невиновности.

Аслан ранее не был судим. Никакого отношения к преступному миру не имел. Но по характеру был лидер и, видимо, поэтому заключёнными с левой половины камеры, называющими себя «босотой», выбран на роль «руля». Правой его рукой был Саид, тоже чеченец — ростом на голову выше и на девять лет старше. И они вдвоём неплохо контролировали обстановку в камере. Я с Асланом сразу обсудил: «У вас свой движ, а у меня свой движ. И наши движи не пересекаются». Аслан понял, почему я здесь, и мы договорились ничего не делать ни во вред, ни на пользу милиции.

Бóльшая часть камеры была передана в моё распоряжение. Я, в свою очередь, Аслану ни в чём не отказывал — ни в сигаретах, ни в чае, ни в продуктах, — к чему он относился очень скромно.

Аслан говорил, что он плохо относится к русским. Что они убили почти всю его семью, когда бомбили Грозный. Что прятались в подвале и грелись возле буржуйки. Он говорил, что не имеет в виду меня. А просто к русским. Говорил, что хочет, чтобы Чечня была свободной. И соглашался, что все богатые чеченцы живут в Москве. После этого мы друг другу улыбались. И он говорил: «Ну, ладно. Я пошёл делать движь».

«Движь» у Аслана и Саида был свой. В тюрьме было ещё несколько чеченцев, и они друг друга держались. Помогали друг другу, переписывались по тюремной почте.

Аслан делал всю работу, которую, как считалось, подобало делать смотрящему в камере.