Большой вальс

Барьер взят, будущее устроено. Но этого ли хотела она? Мечты о возвращении на родину с каждым годом становились все менее реальны. Связь с матерью поддерживалась редкими письмами, передаваемыми по каналу Брауна. И что-то уходило из писем, как исчезает аромат увядающего цветка. Но иногда ныло сердце, ох как ныло, выуживая из памяти до сумасшествия яркие картинки прежней жизни — маму, отца, Максима, Катю… Каким же прочным казалось все это пятнадцатилетней Вике и как легко разрушилось, исчезнув за крутым поворотом. Жизнь выделывала сложнейшие кульбиты, возводя на пути Виктории препятствия и готовя невероятные сюрпризы. Она научилась быть стойкой, принимая потери и находки без жалобных девичьих истерик. Она изведала вкус победы и горечь поражений, не разучившись любить и помнить. Но счастья не было…

Виктория понуро шла по тихой зеленой улице к многоэтажному дому, где находилась её квартирка. Скромная по американским понятиям и роскошная — по российским. Многонаселенный дом (низкий сорт) с холлом, уставленным цветами в кадках и темнокожим любезным портье, не забывающим улыбнуться, вызывая лифт. При входе, коридорах и на лестницах, естественно, ковролин (дешевая синтетика), регулярно вычищаемый уборщицей мощным агрегатом (шум и сплошная аллергия от порошка). Гостиная, она же столовая, соединена с кухней. А в кухне обязательный набор: посудомоечная машина, микроволновая печь, холодильник и комбайн, умеющий готовить почти без вмешательства хозяйки (стандартный минимум комфорта). Спальня крошечная, пестренькая с широкой жесткой кроватью, стеллажами для книг и хозяйственной кладовкой для одежды и вещей. Естественно, два туалета. Один при входе, с маленькой раковиной для гостей. Другой — прямо из спальни с душевой кабиной и биде. В общем студенческая квартирка — на годик, не больше. Но Виктория думала о своем доме с теплом. Это был её первый собственный угол, где можно было закрыться от всего мира, расставить по столам и окнам свои любимые цветы и, главное, водрузить у кровати карандашный портрет Жан-Поля, сделанный ею в каком-то наитии.

Воспоминания об итальянском путешествии были постоянной темой углубленных самокопаний. И чем больше размышляла Виктория, тем сильнее винила себя за допущенные ошибки, казавшиеся непоправимыми. Все, решительно все сделала она не так, приложила максимум усилий, чтобы потерять его навсегда. Ведь знала же, что любовь этого парня не приемлет лжи, но не смела сказать правду, не сумела довериться, унизив его и себя. Жан-Поль провел ночь с обожествляемой Антонией, а, утром оказалось, что он держал в объятиях оборотня… Вика не могла забыть выражение брезгливого ужаса с которым выслушивал он её невнятные запоздалые признания… «Ну почему же, почему я рассказала ему все после? Боялась, что любимый отвергнет, что никогда не узнаю, каков вкус его губ?» — Который раз Виктория задавала себе эти вопросы, не замечая, что бормочет вслух.

— Мисс что-то сказала? Простите, я не расслышал, — любезно улыбался ей портье Джордж, открывая парадную дверь. — Я увидел вас через стекло и решил встретить. Дело в том, что мне передали для мисс Меньшовой письмо. Просили передать лично.

— Мне? — Виктория удивленно подняла брови — она никому ещё не успела сообщить свой новый адрес. Но на конверте было написано её имя.

— Благодарю. — Она поспешно спрятала письмо в сумочку, догадавшись, что это срочное известие от Мейсона, скорее всего, весьма неприятного свойства.

Захлопнув за собой квартирную дверь Виктория с упавшим сердцем вскрыла конверт. На сложенном вдвое листке обычной тетрадной бумаги, широко распахнулись лиловые строчки.

Ну вспомни, вспомни: это было

Лишь ты да я.
Как из брандсбойта колотила
В стекло вода.
Как-будто не было, ей, льющей
Важнее дел,
Чем охранять покой двух льнущих
Друг к другу тел.
И помню я со странной силой,
Вот как сейчас:
Меня влечет сквозь сумрак лживый
Свет милых глаз.
И словно воздух, что напоследок
Вздохнуть дано
Вбираю я всей зябкой кожей
твое тепло.
Описан в Высшем протоколе
Сей чудный факт.
Тебя любил и ты любила
Да будет так!

Жан-Поль. Тебе.

17 марта и всегда.

Виктория читала снова и снова, не решалась понять, что означали эти стихи. От растерянности и волнения ей захотелось плакать — бурными, некрасивыми, отнюдь не алмазными слезами. Нос набряк и глаза переполнились горячей влагой, готовой хлынуть ручьями. Когда зазвонил телефон, она долго в недоумении смотрела на него, прежде чем поднять трубку.

— Тори? Это Жан-Поль. Я здесь, внизу. Ты меня пустишь? Тогда скажи это своему стражу.