Большой вальс

— Да здесь они, дома. Татьяна давно никуда не выходит. Ты шибче стучи. Анна-то редко заезжает, дело молодое, городское.

Виктория потрясла калитку. Тишина.

— Ивановна, — гаркнула соседка. — Выходи, к тебе гости пришли.

В доме зазвенели ключами, лязгнула задвижка и тыча перед собой палкой на пороге появилась старуха.

— Кто тут? Евгения в магазин на вторую линию пошла, там песок дают.

— Татьяна Ивановна… Можно мне войти?

Толстые линзы в очках подозрительно сверкнули:

— Елена что ли?

— Нет. Я Евгению Михайловну дождаться должна.

Старушка дотопала до калитки, повозилась с замком и пристально посмотрела на девушку:

— Не узнаю, извини. Глаукома. Голос-то знакомый… Не от Анечки ли?

— Нет. Я из другого города. Привет должна передать…

Старуха насторожилась и неотрывно уставилась на Вику.

— Извини, девочка. Я ума схожу. Всякое мерещится. В сентябре очередь в клинике Федорова подходит. Буду операцию делать. Говорят, у него отличные результаты. Евгения очень настаивает. Надоело, наверно, с инвалидкой возиться. — Ни почитать, ни телевизор посмотреть, ни за собой прибрать… Вы-то сами (присаживайтесь на скамейку) откуда? Из Санкт-Петербурга?

— Я издалека, бабушка, — тихо сказала Виктория. — Мне бы с вами поговорить, если, конечно, нервничать не будете…

Старушка аж подскочила:

— Что, что с Анютой?

— С ней все в порядке. Я про другую внучку рассказать хочу. Про Викторию… Жива она, здорова, только… только очень далеко… — Вика смотрела на руку женщины, сжавшую набалдашник палки так, что вздулись под тонкой морщинистой кожей синие жилы. Сухонькая, птичья лапка. А лицо не старушечье, если, конечно, косынку снять да очки… И причесать, как прежде… с завитками надо лбом… пусть седыми, но женственными. Ведь Елизавета Григорьевна старше, а ещё позволяет себе щеголять в «бермудах», а когда со своим клубом в путешествия отправляется, непременно вечернее платье берет — для ужина в ресторане.

Лариса Ивановна насторожилась, словно услышала что-то провокационное:

— Про Викторию толкуете. А где же она, почему столько лет матери не показывается? Женя все глаза выплакала, высохла, как чахоточная… Каким только врачам не показывали… «Нервы», говорят… А вот вы детей не теряли и не можете знать, что такое нервы… — губы Ларисы Ивановны дрожали. Пойду, корвалола выпью.

Она с трудом поднялась, покачнувшись, и Виктория поддержала острый, в складках обвисшей бледной кожи локоть. Прежде благоухала Лариса Ивановна духами и вышагивала на каблуках победно, а теперь пахнуло от нетвердо шагающей старушки чем-то кислым, немощным, жалким. Виктория прошла за ней дом, накапала корвалолу в стакан, подождала, пока Лариса Ивановна выпьет и твердо сказала:

— Бабушка, я приехала. Я очень скучала за вами… Я не могла, ну никак не могла по-другому… — она прижалась губами к сухонькой руке, зашмыгав носом. — Простите меня, пожалуйста.

Евгения застала мать плачущей в обнимку с незнакомой девушкой и уронила сумки.

— Что с Анечкой? С Леонидом? — она испуганно смотрела в улыбающиеся лица, никак не решаясь понять, что видит радость. Нежданную радость.

Худенькая, стриженая, в очках, с проседью в медных завитках — будто красилась хной, а потом бросила. Брючки веселенькие, с разноцветными кармашками, наверно, дочки, и тенниска в красный горох. Она стояла в дверях собственного дома, не решаясь войти, потому что Лариса Ивановна все гладила волосы незнакомой девушки и всхлипывала: «Вика, Викушка наша приехала!»

Виктория поднялась и подошла к худенькой женщине, оказавшейся на полголовы ниже ее:

— Мама, мамочка, это я!

Одна секунда, и из глаз Евгении брызнули слезы. Очки упали, повиснув на цепочке. Она то прижимала к себе Викторию, то отстраняла, всматриваясь в лицо: «Как же это, как это все вышло, дочка?»

И вечера не хватило, чтобы рассказать длинную-длинную историю, перебиваемую вопросами о тех, кто остался здесь, и тех, кто покоился там. Чем ближе подходила Виктория к настоящему моменту в своем повествовании, тем грустнее становилось, потому что за этим моментом, за этой встречей уже стояла наготове разлука.

— О Кате ничего не знаю уже два года. Замуж она вышла, из Куйбышева уехала, писать перестала, сама знаешь — другая жизнь… А на кладбище к отцу и деду сходим? Хорошо, детка, флоксов отсюда откопаем и вон тех сиреневых ромашек — они ещё и в августе постоят… — Евгения задумалась. Уж и не знаю, что можно тебя спрашивать, я что нет… Люди, что письма передавали, всегда упоминали о секретности. Я и молчала, даже Леониду — ни слова. Только матери, конечно, шепнула, а то у неё сердце слабое.

— Ну, про Максима-то расскажи хоть немного! — попросила Лариса Ивановна. — Он меня как родную любил, и я его внучком считала, даром что смугленький!

— У него все хорошо. Только я ни разу его не видела — это все секретные дела. Фотографии в журналах встречала… Он теперь живет в очень состоятельной семье, красивый такой, взрослый, а как Анечка? — поспешила Виктория сменить тему.