Болтливои избы хозяика 2 (СИ)

— Не думаю, что это барахло уместно на нашей свадьбе, — Степка снова пожала плечами, изо всех сил держа безразличие на лице, — ладно, я одеваюсь и еду. Еще по бутикам пробегусь, может подольше в городе задержусь, а то совсем носить нечего. Что куплю — теряю. Что за жизнь, дешевле голой ходить…

— Енто точно. Отсутствие наряду — лепший наряд! Токмо это про брачную ночь, вестимо!

— Так все, ушла! Пока! — и Степка ретировалась, остро чувствуя желание убраться из ставшего слишком многолюдным (и не только) домика.

Следующие два дня провела активно и даже позитивно. Побоявшись поехать самой, прихватила в сумочку рыкоя, попросив того стать обычного «котеночного» размера. Перед мамой повинилась, помня о ее аллергии, прости мол, завела питомца, оставить не с кем. Но родители радостно приняли как дочь, так и «котика» Не смотря на возникший насморк мамы, тискали рыжего и закармливали вкусностями.

Степка проведала подруг, купила всем подарки. Пробыла целый день в оранжерее, выбирая рассаду и семена для своей затеи. Да-да, она твердо решила возобновить свое увлечение и украсить Поляну. И климат там годящийся и уединение самое оно для нынешнего настроения.

Немного обновила гардеробчик, но в этот раз исключительно практичными вещами. Не стала даже посещать салон красоты, чтоб «почистить перышки». Словно умерло что-то внутри.

Родители молчали. Даже про ее худобу ни слова не вымолвили, хоть и пытались незаметно откормить. Однако, аппетит тоже пропал, как радость в глазах и улыбка на губах.

На третий день, когда она собралась восвояси, сложив сумки, да коробки с рассадой у входной двери, и уже надевала новые дутые сапожки и пуховик, в дверь позвонили. Степка отперла и застыла, чувствуя, как превращается в статую самой себя. «Нет! Не сейчас! Не готова!»

— Здравствуй, Панни…

* * *

— Черт! Я даже речь не придумал! — водяник со злой досадой потер лицо, сидя в салоне своего авто рядом со Степкой. Вещи, рассада и рыкой были погружены туда же. Такси до Счастья отменили.

Степанида не стала облегчать ему участь, помогать начать разговор. Не со злости, нет. Горло сдавило, дышать с трудом получалось.

— Ты… так далеко от меня теперь. Австралия… по ощущениям. Сидим рядом, а между нами километры… Как так вышло, черт?! Как?! — ежели б Степанида была менее пришибленной от его приезда, возможно заметила бы голос, полный замаскированной боли, тремор рук на руле, изможденное лицо. А нет, глядела на свои коленки в черных джинсах и старалась не заплакать изо всех сил.

— Скажи, хоть что-нибудь, пожалуйста! — взмолился он, — Рыженькая… молю…

И от этой мольбы треснуло что-то внутри, что за сдержанность людскую отвечает. Вдохнула Слагалица громко, со всхлипом, ладонью губы прикрыв, дабы не зареветь в голос.

— Ан-антарктида, — проговорила, комок из горла наружу выталкивая.

— Что?!

— Антарктида. Не Австралия…

— Холодно тебе, маленькая? — Митя повернулся к ней всем корпусом и обняв за плечи, повернул к себе, вынуждая глядеть в глаза, — холодно и больно?

В его лицо глядеть было даже больнее, чем вспоминать мужской орган, врывающийся в водяницу Лею. От того что и ему больно было в этот миг. И для этого не требуется умение читать эмоции. Страдал он, себя винил и отчаялся. Лицо исхудавшее, синяки под глазами, губы почерневшие. Аки утопленник, в самом деле.

— Да… — простой слог дался сложнее предыдущей фразы, ведь он пристально всматривался в глаза, словно наружу ее мысли выуживая.

— Я бы тысячу раз сказал «прости» и валялся в ногах, если бы знал, что это поможет. Но не поможет, так?

— Нет…

— Что мне сделать? Если я уеду, пообещаю никогда не показываться на глаза, тебе станет легче?

— Нет…

— Я не знаю, — голос водяника сорвался, словно он тоже едва сдерживал слезы, — я не знаю, как поступить. Скажи мне…

— Я… тоже не знаю… — ответила одними губами, не в силах более выносить его взгляд, зажмуриваясь. Ей и своей боли много.

— Я мужик, я должен знать, как лучше поступить. Как правильно, но черт! Черт! Я не знаю… кажется впервые в жизни не знаю, как исправить то, что наворотил…

— Ты? Разве… ты? Я думала… — вот тут, от одной шальной мысли, что Митя принимал добровольное участие в… том, что приличным словом не назовешь, стало ТАК больно, едва сознание не потеряла.

— Нет-нет! Черт! Я не то сказать хотел! Стой, не смей думать так! Никогда, нет!!! — он тряс ее настолько сильно, что у Степки клацнули зубы, а с заднего сидения грозно зарычал Фич и уже стал выбираться из сумочки, увеличиваясь в размере.

— Не кричи! Ш-ш-ш, — слабо повернув голову в сторону питомца, сказала женщина, — нет опасности, рыкой, мы просто говорим.

— Вот… уже и рыкой во мне врага видит. Как так быстро изменилось все? Почему?!

— Я… не знаю! — Степка рванулась в его руках, — отпусти! Отпусти, пожалуйста, мне больно!

— Я… не хотел… — он разжал ладони, поглядев на них с удивлением.

— Зачем ты приехал, Митя? — почему, называя его по имени, горло болит как при гнойной ангине?

— Нам надо поговорить. Я хочу знать, как исправить, то, что наворотил.

— Я не понимаю о чем ты? Ты наворотил? Все-таки ты?