Болтовня

- Не знаю почему, но при появлении усталой моей матери в заношенном сарафане оживленный разговор смолкал и присутствующие расступались, освобождая проход к столу.

Хозяин еще любезнее склонял голову набок и, дав матери время поклониться, холодно спрашивал:

"Вам что угодно?"

Мать вместо ответа жалобно восклицала:

"Батюшка Сидор Пантелеевич, да ведь вы же меня знаете, да я же к вам с тем же..."

"А именно?" - опять спрашивал Кондрашов.

Мать начинала причитать:

"Тяжело, больно, батюшка Сидор Пантелеевич... Долгов нам не обобраться, батюшка Сидор Пантелеевич... Ребята все обносились, батюшка Сидор Пантелеевич... Сделай милость, купи штоф обратно, батюшка Сидор Пантелеевич..."

Кондрашов делался еще длиннее и вежливо возражал:

"Нынче время неблагоприятное. Расчетная неделя денег у самого нет, а тут все идут... Не могу".

Тогда мать по очереди ставила нас всех, приведенных с собою ребят, на колени, становилась рядом с нами сама и командовала:

"Кланяйтесь!"

Искоса поглядывая на мать и соразмеряя по ней свои движения, мы начинали безостановочно кланяться до тех пор, пока Кондрашов не говорил:

"Ну, будя. Куплю".

Тогда мы вставали и уже становились только свидетелями следовавшего за поклонами разговора.

"Почем продаешь?" - спрашивал Кондрашов.

"По рупь с гривенником, как отпускали", - говорила мать.

"Да ведь штоф-то бракованный", - укоризненно замечал Кондрашов.

"Да уж какой дали, - отвечала мать и тут же поспешно прибавляла: Возьмите хоть по рублю".

"Семь гривен дам, - называл свою цену Кондрашов и тут же, смилостивившись, кончал разговор: - На квиток, поди к приказчику - по восьмидесяти возьмут".

Мать еще раз кланялась, брала квитанцию и уходила. За нею гуськом торопились мы, ребята, и сразу же, выйдя из конторы, разбегались кто куда.

Горло мое пересохло, да и надоело мне говорить, - надо было уступить место другим. Следовало только хорошо кончить речь, но у меня ничего не вышло.

- Раньше-то жили так, а вы говорите... - сказал я и запнулся.

Но все дружно захлопали.

А девчонки даже закричали:

- Молодчина, Морозов, молодчина!

В это время в зале неожиданно потух свет - кто-то повернул выключатель.

В конце зала засмеялись:

- Брось дурить, не время! Зажигай, зажигай!

Поддерживая отдельные веселые голоса, я сложил ладони рупором и громко заорал в темноту:

- Черти! Свет тушить не позволено!

* * *

Удивил меня сегодня Тит Ливии!

Дьякона я знаю давно. Хороший человек. Честное слово, хороший человек, но зато какой скверный работник! Двух мнений здесь быть не может. Хороший человек и скверный дьякон. Я загораюсь над кассой, я влюбляюсь в набираемый мною текст, по совести сказать, часто очень глупый. Сознаюсь: даже разбирая набранный текст, я радуюсь за людей, которые не прочтут очередной ерунды. А дьякон холоден. Он с неудовольствием приходит в церковь, жестоко и расчетливо материт в алтаре обсчитывающего его священника - я сам был этому свидетелем - и успокаивает себя водкой, налитой в красивую розовую лампадку.

Мы познакомились друг с другом, подравшись. Лет двадцать назад жена моя Анна Николаевна - господи, опять она попалась на мой язык! - позвала в наш подвал, - нет, какой же это подвал, - это освященный тридцатилетней теплой и сытной жизнью "наш дом", - священника отслужить молебен. Предлогом послужила пасха, а на самом деле сердце ее дрожало в умилении перед новым, исцарапанным прежними владельцами гардеробом. Не особенно люблю длинные волосы - они свидетельство нечистоплотности, но я предпочитаю нюхать ладан, чем подвергаться жениным попрекам.

Хорошо. Тебе нравится прошибать лбом стену - прошибай, я же буду бриться. И вот не в меру торжественный - я готов был отдать на отсечение левую руку - как же, так я ее и дал! - что он без году неделя как выскочил из семинарии, - торжественный и щупленький попик вздумал делать мне выговор. Ах, выговор? Убирайся в таком случае вон! Тогда заорала жена. В спор вмешался стоявший на пороге дьякон. Слона-то я и не приметил. А слон решительно вступился за попранное правословие. Рраз! - я беру попика за шиворот и легким движением выталкиваю его вон. Два! - дьякон преподносит мне такую оплеушину, что я, невзвидев света и мало что соображая, хватаю полоскательницу, наполненную взбитой, как сливки, мыльной пеной и влепляю это кушанье ему в рожу. Дьякон оказался сильнее меня, хотя я мог бы по своей задирчивости полезть и на Геркулеса. Противное воспоминание! Второй раз в жизни мне ничего подобного не пришлось испытать. Этот мрачный дьякон повалил меня и нахально втиснул в мой рот мое праздничное земляничное мыло, приговаривая: "Ты хотел меня намылить, сукин сын? Намылить? За это ты слопаешь свое мыло". Я не слопал его только потому, что подавился.

Потом дьякон оправил рясу, повернулся к Анне Николаевне и деловито прогудел:

- Давай, мамаша, полтинник и оставайся с богом.

- За-без молебна? - закричала, подбочениваясь, моя половина. - Не дам. Отслужи свое - и получишь. А на драки я и бесплатно у казенки нагляжусь.

Дьякон подумал и махнул рукой:

- Ну и шут с тобой!