Болтун

Последним в нашу компанию пришел Гюнтер. Мы ничего о нем не знали, кроме имени, но все-таки привязались к нему. Год назад, тогда нам было по шесть лет, и мы чувствовали себя очень взрослыми и важными (к семи это прошло), он пришел к нам, когда мы чертили карту леса у меня во дворе. Сел рядом и стал смотреть, а когда мы, враждебные и серьезные, намекнули ему, что здесь его не ждали и мы вообще не понимаем, кто он такой, Гюнтер не среагировал.

Собственно, он вообще никак не реагировал в течении этого дня. Когда стемнело, мы поняли, что раз мы понятия не имеем кто он, то не знаем и где он живет. Когда Гюнтер встал и куда-то направился, мы решили сопроводить его, он казался очень беззащитным и вряд ли способным за себя постоять.

Его имя мы услышали от родителей Гюнтера. Им полагалось знать его лучше всего но, судя по всему, имя было единственной информацией, которой они располагали.

Гюнтер стал приходить каждое утро, он не разговаривал с нами, просто сидел рядом и смотрел, но, в конце концов, мы привыкли. У него было красивое лицо, наверняка, основную долю привлекательности его чертам придавала отрешенность. Казалось, что в нем никто не живет. В каждом из нас есть душа — наши звезды, спаянные вместе, но в первые недели знакомства с Гюнтером мне казалось, что он родился пустым.

Я думал, он не понимает, что мы говорим и делаем, пришел просто потому, что ему хотелось присесть, а затем запомнил наши образы, и в происходящем вокруг него тумане мы показались ему приметными предметами в пространстве.

Я даже не понимал, считает ли он нас живыми.

А однажды Сельма пропорола себе пятку осколком, когда решила влезть на кучу мусора, и пока я нес ее на закорках домой к Гудрун, чтобы ее мама обработала рану, Гюнтер плакал, как будто это в его ногу вонзилось стекло.

И хотя мне пришлось успокаивать его, пока мама Гудрун оказывала неотложную помощь Сельме, я понял, что мы похожи. Со временем мы научились Гюнтера понимать, и оказалось, что он хочет, понимает и любит все то же, что и другие.

Просто у него нет языка, чтобы сказать об этом. Гюнтер научил нас большему, чем мы его, так что я до сих пор страшно ему благодарен.

Мы всегда сидели за одним и тем же столиком. Его обратную сторону украшали первые буквы наших имен. Вторую «Г», означавшую Гюнтер, его рукой вывели мы с Сельмой, и он каждый раз водил ногтем по ее силуэту, когда мы сидели здесь, чем вызывал, наверное, подозрения Хедды.

Мы не знали, выяснила ли она наши территориальные претензии на этот столик, иногда нам казалось, что да, и мы хотели поскорее скрыться от ее взгляда. Но сегодня Хедда была в благодушном настроении, и мы взяли ложки, чтобы зачерпнуть ими побольше взбитых сливок.

Музыкальный автомат с перламутровыми панелями иногда издавал отчаянные звуки, как самка какого-то лютого, лесного зверя, зовущая своих детенышей. Он, конечно, был неисправен, но — много лет, и все привыкли, считали, что таким ему и полагается быть. То же самое ты должна знать и о варварах. Сломанные давным-давно, мы больше не думали о том, что с нами что-то не так.

У стойки стояла старенькая кофеварка, неизменно удивлявшая меня своей долговечностью и упорством, два автомата с хлопьями — разноцветные кружочки с химически-фруктовыми вкусами и мои любимые — карамельные. Нужно было опустить внутрь монетку, подставить тарелку, а Хедда, конечно, оказалась бы рядом через минуту вместе с графином молока.

Ты, наверное, никогда не была в таких термополиумах, где неприветливая официантка делает тебе одолжение, когда основную часть блюда ты уже добыл сам. Тебе все это может показаться, да скорее всего и покажется, отвратительным, но было в этом месте столько обаяния, что ему все можно было простить.

Не знаю, назвал бы я его красивым сейчас или нет, но для ребенка обилие цветов, блеска и мягких форм было пленительно.

— Хорошо, что ты нашел работу, — сказала Сельма, зачерпнув побольше мороженого. — Ты думал, что делать дальше? Когда ты пойдешь в школу? Это все так ужасно! Просто чудовищно!

Она словно забыла о мороженом, демонстрируя масштабы постигших меня несчастий, размахнулась ложкой, и розово-белая, подтаявшая субстанция влетела в щеку Гюнтеру. Он попытался облизнуться, но безуспешно. Я взял салфетку и стер с него мороженое прежде, чем оно отметило своим присутствием его рубашку.

Мама Гюнтера очень трепетно относилась к чистоте.

— Не знаю, — сказал я. — Пока не думал над этим. Можно приходить после школы.

Гудрун сказала:

— Ты думал, как будет, если это и станет твоя жизнь?

Гюнтер смотрел сквозь меня, я понятия не имел, о чем он размышляет, поддерживает меня или нет, хочет ли дать какой-то совет или воздержаться, однако мне казалось, что он меня понимает.

— Ну, по-моему круто, можно будет есть сладости и не особо много работать, — сказала Сельма, она облизала ложку, забыв что на ней ничего нет, вонзила ее в мороженое с воинственностью, которая заставила Хильде засмеяться.