Болтун

— Да нет, — сказала Гудрун. У нее была особенная манера говорить, тягучая, медленная, будто кто-то спускал с ложки патоку. — Я имею в виду, что Бертхольд должен стать важной шишкой.

— Это необязательно, — сказал я, хотя в глубине души был уверен, что мне предназначено что-то изменить. Может быть, каждый человек в это верит, в конце концов, какой толк быть, если ты без иллюзий принимаешь свою незначимость для вечности. Гудрун это хорошо, с недетской печалью понимала.

Я улавливал лишь отголоски того, что она имела в виду, и только много лет спустя понял, что она говорила по-настоящему. Печаль, моя Октавия, однако не всегда мудрость, хотя грустные люди, в силу определенных особенностей человеческой психики, и кажутся нам умнее веселых, прозорливее, словно бы видят больше. Впрочем, не берусь утверждать так это или не так на самом деле, потому что я не был ни грустным, ни веселым, и ни грустных, ни веселых не слушал.

Я был убежден в самом себе.

— Ужасная ответственность, — сказала Сельма. А Хильде сказала:

— Вкусно.

— Да, дорогая, очень вкусно! И я обожаю посыпку! Хочешь еще посыпки?

Когда Сельма отвлеклась, я поймал взгляд Гудрун. Она нахмурилась, словно бы ей было меня жаль, и я показал ей язык, свернув его в трубочку. А потом Гудрун сказала:

— Мой папа потерял работу. На заводе сказали, что таких, как он слишком много.

И я понял, что она вовсе не жалела меня, ей просто хотелось знать, что будет с ней. Сельма сказала:

— А мой папа вешает пустые консервные банки на забор, и от ветра они бренчат, так что я никак не могу заснуть.

Гюнтер вытер нос и посмотрел на Сельму, словно бы она все еще говорила. Некоторое время мы слышали только веселую песню про солнечный поезд, который уносит вдаль все-все печали. И я знал, что каждый думает — его печали не победить, никуда не унести, даже с места не сдвинуть.

Есть некое мнение, согласно которому дети острее переживают радости, но из собственного жизненного опыта, у меня сложилось впечатление, что ребенок в целом острее переживает чувства — будь то радость или горе, он накидывается на них, словно голодный, увидевший еду. Очарование чего-то впервые испытанного захватывает нового человека целиком, это со временем душа его становится грубее, растет, обретает стойкость, но вместе с тем и теряет былую чувствительность.

Моя Октавия, разве не удивительно, как в каждом отдельном человеке повторяется этот мир, как снова и снова мы узнаем одни и те же истины. Девочки и мальчики становятся женщинами и мужчинами, усваивая все требуемое для того, чтобы жить на нашей крохотной, зелено-голубой планете, а затем дают жизнь тем, кто снова ничего не знает.

Однажды ты и я были детьми, и все наши радости и печали были нам в новинку, и вот мы с тобой взрослые люди, и наша величайшая награда то, что жизнь иногда все еще ошеломляет нас.

Странно думать о себе, лишенном опыта, словно вместо того, чтобы читать книгу дальше, я открыл первую страницу.

Так вот, я чувствовал беспокойство за будущее своей семьи и тяжелую грусть, конечно мне хотелось что-то изменить. Я видел, что и друзья мои не веселы, у них были проблемы, большие и маленькие, которые казались мне очень серьезными.

Мороженое в миске таяло, его почти не убавилось. Никто из нас не хотел есть, и вишенки на айсбергах взбитых сливок проседали все ниже в бело-розовое море. Я смотрел на растерянную Сельму, смотрел на Гудрун, которая выглядела еще мрачнее обычного, на Гюнтера, у которого, наверное, были свои поводы грустить, от нас далекие, но не менее важные, смотрел на мою Хильде, с которой у нас были общие беды.

Мне хотелось сделать так, чтобы все у них было хорошо. Но я не мог вернуть работу отцу Гудрун или вразумить отца Сельмы, чтобы он снял свои банки и дал ей поспать. Я не мог даже понять Гюнтера. Однако, глядя на тающее мороженое, источающее запах ненастоящей клубники и нежной ванили, я вдруг понял, что мы все-таки можем, для чего еще не нужно быть взрослыми. Лживый, химический цвет вишен вдруг показался мне очень ярким, и я понял, что они в любую минуту могут загореться. Я утопил их в мороженом и сказал:

— У меня есть идея. Это может не сработать, но почему бы и нет?

Я широко улыбнулся и увидел, как они подались вперед: Сельма — близко-близко ко мне, едва не перевернув миску с мороженым, Хильде — оперевшись на локти, с комичным, неожиданно взрослым видом, а Гудрун — едва заметно, почти не выразив видимого интереса.

Только Гюнтер остался на месте, он следил за движением лопастей вентилятора, рот его был чуть приоткрыт.

— Мы должны попросить у бога, — сказал я шепотом, хотя на самом деле в этом не было никакой тайны ни для кого.

— Я видела, как это делает папа, — ответила Сельма. — Бог пригнал оленя прямо к нашему дому, и папа застрелил его. У нас те рога до сих пор висят, я на них леденцовые бусы повесила, чтобы кот не съел.

— Я не думаю, что бог обратит внимание на наши желания, — ответила Гудрун.

— Потому что сегодня многие люди чего-то хотят? — спросила Сельма.

— Потому что ему все равно.