Болтун

— «Сахар и специи». Так должен называться термополиум. Там даже есть вывеска, просто она сломана. Тут недалеко. Завтра я вам покажу.

Адлар долгое время не соглашался, но Марта сразу же взяла чек, так что это было чистой формальностью, кроме того очень красочной, потому что Герди с визгом носилась по кухне утверждая, что у нее будет свой термополиум, пока Марта не поймала ее и не посадила себе на колени.

Я сказал:

— Но у нас с Октавией есть маленькая просьба.

Октавия чуть приподняла брови, но ничего не сказала.

— Мы хотим переночевать в подвале. И дайте нам фонарик.

Казалось, Октавии понадобилась вся ее выдержка, чтобы кивнуть. Такое простое действие, подумал я, а сколько усилий.

Стало тихо, затем Адлар встал из-за стола, сказал:

— Я перетащу туда матрац!

— Я помогу.

Подвал использовали так, как и полагается людям с излишком пространства и вещей, это был склад старья, которое уже нельзя было использовать и еще нельзя было выбросить.

Я увидел манеж, из которого давно выросла Герди, батарею старых зонтиков, целые коробки с вещицами, которые выжило время, старенький белый холодильник и гору одежды на кресле без одного подлокотника.

Здесь совсем не было наших вещей.

Впрочем, мама ведь тщательно удалила отсюда все наше, как хирург, проводящий изъятие осколков из тела после катастрофы.

Когда Марта постелила нам постель, они с Адларом оставили нас.

Октавия заговорила первой:

— Ты не постеснялся сказать им, что у нас украли машину, однако ничего не упомянул про свой дом.

— Это личное, — ответил я. Она нахмурилась, глядя на матрац в центре подвала.

— У этого необычного решения ведь есть какая-то цель? — спросила она с надеждой.

— Да, — ответил я. — Дело в том, что я хочу рассказать тебе страшилку.

Я выключил свет и включил фонарик.

Глава 6

Ребенок, родившийся у мамы, наш сводный брат, не получил даже имени. Он не принадлежал нашему богу, и хотя внешне он был похож на маму, она ничего ему не забыла его отцу и народу, которому он принадлежал.

Я множество раз клял себя за ту просьбу к моему богу, потому что он исполнил ее. Господин Гай исчез из нашей жизни — его перевели в другую провинцию, кажется, в Британию, на запад Империи. Он забрал свою семью, роскошные вещи и дорогие машины, и навсегда нас покинул, ровно как мы с Хильде хотели.

Нам даже дом удалось сохранить. Однажды мама пришла с кипой ламинированных бумаг, это были документы на землю. Господин Гай вручил их ей прямо перед отъездом, а она-то боялась, что он выдаст ей счет за украденные вещички. Она пела смешные песенки вместе с радио, пока вешала их на стену рядом с нашими фотографиями. Дом был ее величайшей гордостью, она никогда этого не забывала.

Она с улыбкой замерла перед документами в рамках, а затем ее словно выключили, и она опустилась на пол, как будто безмерно устала в один момент.

Я никогда не видел, как мама плачет, ни разу, но в тот день, кажется, она была к этому близка. А через два дня родился мой брат.

Мама запрещала вызывать врача, ей помогала подруга по Клубу Ненастоящих Женщин, считавшая, что ее тело на девяносто процентов состоит из металлических имплантов. Нас отправили погулять, очень надолго, а когда мы вернулись, к ночи, в доме плакал ребенок. Я тогда очень удивился, надо же, живой человек появился в доме сам по себе. Было три человека, стало четыре.

А сначала тоже было четыре, подумал я, и от этого проникся к крохотному, грустному существу нежностью.

Он лежал на полу, мама сидела на диване одна. Она смотрела на него, как на вещь.

— Он не нашего народа, — сказала мама. Мы уже знали это, она говорила, между делом, пребывая в своем телевизионно приподнятом настроении. Рассказала, что ей снился юный и прекрасный бог, знак, что ребенок пойдет за отцом. Мне показалось тогда, что это ее ничуть не расстроило.

Теперь же я видел, что ребенок для нее ничего не значит. Я не думаю, что она любила нас, по-настоящему, в том смысле, который в это понятие вкладывает некоторое количество психологов и референтная группа эмоционально развитых людей, но мы были для нее кем-то — куклами, за которыми она ухаживала, потому что такова была ее функция, или маленькими актерами, исполняющими роль ее детей в рекламе, которой была ее жизнь. В любом случае, мы были кем-то. Этот ребенок был чем-то.

В плаче его мне слышалось нечто не просто голодное и разъяренное (как бывает обычно у детей, которые рыдая, гневаются, понятия не имея еще, что могут вызвать этим жалость), а грустное и неизмеримо тоскливое. Ничего хоть отдаленно столь же трагического я с тех пор не слышал, хотя сталкивался с воплями умирающих и с бессмысленными взглядами бездушных.