Бомарше

По правде говоря, королевское правительство не желало этого процесса и даже пыталось замять его, использовав в качестве неофициального посредника журналиста Марена, того самого Марена, который был цензором первых пьес Бомарше и который дал разрешение, с некоторыми оговорками, на репетиции «Севильского цирюльника». Марен занимал пост редактора «Газетт де Франс», и в 1770 году Вольтер, с одобрением относившийся к его деятельности, выдвинул его кандидатуру во Французскую академию. Будучи человеком весьма заурядного ума, занимающим более высокую должность, чем он того заслуживал, Марен завидовал талантливому Бомарше и сразу же переметнулся в стан его врагов, как только предпринятая им попытка примирения провалилась.

Вообще говоря, примирение было невыгодно Бомарше, ведь если бы оно состоялось, то не принесло бы ему никакой пользы: он так и остался бы осужденным, лишенным состояния, с клеймом обвинения в подделке документа. А борьба давала ему надежду на перемены в судьбе. Так что его позиция нам понятна:

«Г-н Гёзман причинил мне столько зла, сколько было в его силах, — сказал он Марену. — Я не боюсь его угроз, но пусть он оставит меня в покое».

А г-ну де Николаи, бывшему драгунскому полковнику, назначенному Людовиком XV первым председателем парламента Мопу, он осмелился заявить:

«Пусть мои враги нападут на меня, если у них хватит смелости! И тогда я заговорю».

Судьям бы прислушаться к этому предупреждению, но они, несмотря ни на что, больше доверяли одному из своих коллег, чем Бомарше. Во время Великой французской революции вскрылось, что два советника, привлеченных к расследованию, некто Жен и Но де Сен-Марк, получили дополнительное вознаграждение за попытку спасти репутацию Гёзмана. Это было зафиксировано в Красной книге пенсий. Тем временем угрозы Бомарше, сообщавшего каждому, кто желал его слушать, что лжесвидетельства, выдвинутые против него, обернутся против их автора, взволновали книготорговца Леже. Он обратился за советом к известному адвокату мэтру Жербье и во всем тому признался. Жербье был противником парламента Мопу и честнейшим человеком, он посоветовал своему клиенту открыть всю правду. Леже бросился к Гёзману: советник пришел в ужас от поступка книготорговца и пригрозил, что привлечет его к судебной ответственности, если тот откажется от своих прежних показаний.

Леже поделился своими проблемами с женой, эта женщина обладала железным характером, который и позволил ей спустя пятнадцать лет после описываемых событий вырвать Мирабо из объятий г-жи де Нера. Мадам Леже без колебаний бросилась на защиту мужа и потребовала очной ставки с г-жой Гёзман в канцелярии суда, чтобы предать гласности то, что сказала ей советница: «Я жалею только о том, что не оставила у себя также часы и сто луидоров; сегодня от этого никому не было бы ни лучше, ни хуже». А когда Леже запротестовал против ложной присяги, которую его заставляли принести, г-жа Гёзман цинично заявила:

«Мы смело будем все отрицать, а назавтра закажем мессу в церкви Святого Духа, и все будет в порядке».

В канцелярию суда вместо жены вызвали самого Леже, и тот, как и наставляла его дражайшая половина, выложил всю правду. Его рассказ был засвидетельствован Бертраном д’Эролем. Леже тотчас же взяли под стражу, а Бомарше и Бертран превратились в обвиняемых. Г-жа Гёзман была объявлена свидетельницей по этому делу, но супруг ее, дабы не допустить показаний жены в суде, добился королевского указа о ее заточении в монастырь.

Все эти уловки взбудоражили общественное мнение. Марен вновь появился на сцене в роли посредника; он пообещал все уладить, если Бертран сделает некое заявление и если никто больше не будет упоминать об этих злосчастных пятнадцати луидорах. Так как Бомарше отказался улаживать дело подобным образом, Бертран вынужден был сказать правду и подтвердил признания Леже. Марен еще раз навестил Бертрана и потребовал, чтобы тот изменил свои показания. Разгадав этот маневр, Бомарше рассказал о нем первому председателю парламента. В конце концов судья-докладчик Доэ де Комбо вызвал на допрос г-жу Гёзман.

Та бессовестно все отрицала, но не могла привести никаких доказательств собственной правоты. Итак, показания Леже, Бертрана, Бомарше и г-жи Леже, которую решились-таки вызвать в суд, перевесили.

Сочтя, что его позиции укрепились, Бомарше перешел в решительное наступление: 5 сентября 1773 года, чтобы ознакомить публику с данным делом, он выпустил мемуар, на тридцати четырех страницах которого изложил все факты.