Бомарше

Так вот знайте, сударыня, что я уже могу подтвердить почти двадцать лет моего дворянства, ибо это дворянство мое собственное, закрепленное на прекрасном пергаменте с большой желтой восковой печатью, не то что дворянство многих других, неопределенное и подтвержденное лишь изустно, моего же никто не посмеет оспаривать, так как у меня есть на него квитанция».

Таким образом судебная тяжба по частному поводу превратилась в процесс над излишне иерархизированным обществом, выставившим на посмешище существующие порядки. Второй мемуар Бомарше содержал в себе парфянскую стрелу, которая должна была бы заставить задуматься советника Гёзмана, втянутого из-за легкомыслия жены и собственного поведения в процесс, чреватый опасными последствиями для его репутации:

«Вы обвинили меня в подлоге, я вынужден был оправдываться. В свою очередь я тоже обвиняю вас в подлоге перед собравшимися здесь членами палат с той лишь разницей, что у вас не было никакой необходимости выдвигать против меня ложное обвинение, чтобы оправдать себя».

И вот 20 декабря 1773 года в своем третьем мемуаре Бомарше сделал ужасающие разоблачения: он утверждал, что советник Гёзман с легкостью мог прибегнуть к лжесвидетельству, поскольку в его недавнем прошлом был эпизод, когда он подписался вымышленным именем на официальном документе.

А 15 декабря 1773 года Бомарше подал генеральному прокурору письменное заявление, в котором говорилось:

«Мои противники, защищаясь, награждают меня самыми непристойными прозвищами и используют самые мерзкие эпитеты. Мое достоинство, глубоко этим задетое, дает мне, таким образом, право в целях законной защиты использовать все возможные средства, чтобы отвести от себя эти тяжкие оскорбления, и я считаю себя обязанным просветить моих судей на предмет того, что представляет из себя мой хулитель».

За этой преамбулой следовал рассказ:

«Антуан Пьер Дюбийон и его жена Мария Магдалина Жансон обратились к архиепископу Парижскому, моля о милости в прилагаемом к сему письме (подписанном ими и удостоверенном г-жой Дюфур, повитухой, помогавшей разрешиться от бремени названной выше г-же Дюбийон), в котором просят оказать им помощь по содержанию их дочери Марии Софии, чьей кормилице они задолжали за пять месяцев. Они объяснили, что им приходится обращаться с этой просьбой к прелату, поскольку г-н Гёзман, крестный отец девочки, перестал помогать им, несмотря на свои обещания взять на себя заботу о содержании ребенка.

Я решил узнать, действительно ли у судебного чиновника, лишившего помощи это бедное семейство, имелись достаточные основания им ее оказывать, и отправился в приход Сен-Жак-де-ла-Бушри, где отыскал в церковной книге запись о крещении, копию которой прилагаю. Вы, без сомнения, будете удивлены не меньше моего, прочтя там: „Крестный отец Марии Софии — Луи Дюгравье, парижский мещанин, проживающий на улице Де Льон в приходе Сен-Поль“.

Возможно ли, что г-н Гёзман, так кичащийся своей добродетелью, надругался над божьим храмом, над верой и над самым серьезным актом, на котором зиждется гражданское состояние, подписавшись именем Луи Дюгравье вместо Луи Гёзман и указав рядом с вымышленным именем вымышленный адрес?»

Да, Бомарше хорошо потрудился, и судьба вознаградила его. Г-н Гёзман соблазнил девушку из низшего сословия и, чтобы скрыть свой грех, согласился стать крестным отцом ее ребенка, но, пытаясь уберечь свою репутацию, к первому бесчестному поступку он добавил второй — подделку, причем этот второй грех граничил со святотатством, ведь речь шла о ложной записи в церковной книге.

За полгода до этих событий, тяжбы Бомарше с Лаблашем, Гёзман заявил, что в основе приговора, вынесению которого он способствовал, лежали не факты, а репутация обвиняемого. Теперь этот прием обернулся против него самого: Бомарше требовал приговора для судьи, способного сделать ложную запись в церковной книге, а значит, вряд ли испытывавшего угрызения совести, принимая подношения от клиентов, желавших купить его благосклонность. Так что если и был в этом деле человек, погрязший в грехах, то, конечно же, не Пьер Огюстен де Бомарше, а продажный советник, вершивший неправедный суд.

А отсюда следовало, что парламент Мопу представлял собой не что иное, как сборище бесчестных судей, и общественность не замедлила сделать именно такой вывод. Под гнетом доказательств парламент вынужден был признать очевидное и, не имея возможности нанести удар по Бомарше, сорвал свой гнев на «паршивой овце»: Гёзману предложили добровольно подать в отставку, но так как он высокомерно отказался от этого, против него было возбуждено дело, и из преследователя он превратился в преследуемого.

Судьи, вынужденные нанести удар по одному из коллег, публично уличенному в бесчестном поступке, еще больше возненавидели Бомарше: он выдал их тайны толпе, раскрыл методы, к которым они прибегали в суде и которые обеспечивали им дополнительный заработок. Но хуже всего было то, что этот пасквилянт, ссылаясь на священное право на свободу личности, осмелился нападать на государственный орган, считавший себя неприкосновенным!