Бомаск

И дедушка заговорил. Филипп слушал его с нескрываемым удивлением. Говорил старик очень громко, вдруг замолкал, ворчал себе что-то под нос, иной раз раскатисто пускал крепкое словцо, изливал, должно быть, то, что накипело у него на душе, то, о чем шепотом разговаривал сам с собою, когда возился в розарии. Дедушка признал, что «часто обходился круто» с рабочими. Недаром говорили, что у него есть хватка — так тогда принято было выражаться о некоторых хозяевах. Ведь он вынужден был защищаться от конкурентов, которые с ним самим обходились весьма круто, и, главное, защищаться против банкиров, спекулянтов, биржевиков — против финансистов, а у них, как известно, нет ни стыда, ни совести, ни родины.

И что же! В конце концов финансисты его одолели.

А сейчас финансисты обрекают его рабочих на голодную смерть. Он подсчитал, что в 1900 году на те деньги, которые рабочие получали у него на фабрике, они могли купить куда больше всякой всячины, чем при теперешних заработках, и после двенадцатичасового рабочего дня они не так тупели, как теперь, с этими американскими темпами, хоть и заняты всего восемь часов в сутки.

Из-за этих господ финансистов он, Франсуа Летурно, вынужден теперь копаться в саду, будто какой-нибудь железнодорожный чиновник в отставке. Но с рабочими у них не пройдет — зубы сломают. Теперь сила на стороне рабочих, и, если они бросят вертеть эти проклятые машины, пусть биржевики не пытаются играть на понижение, дабы пополнить свой дефицит, — все равно не поможет, все равно сдохнут, как скорпион, который кусает себя самого. И вот если бы он не был так стар, он, Франсуа Летурно, «великий Летурно», первый возглавил бы борьбу своих рабочих и прогнал бы вон всю эту безродную сволочь, которая и у него и у рабочих отняла фабрику.

Вот что выложил, примерно в этих самых выражениях, Франсуа Летурно своему внуку. Он повторялся, начинал сызнова, он говорил о финансистах, биржевиках и прочих с тем же презрением, с каким о них говорили его деды, основатели первой шелкопрядильной мастерской, поставившие себе на службу воды Желины.

Филипп вернулся домой, в бывший флигель для сторожей. Первым делом он отыскал номера «Эко дю коммерс», полученные накануне, и внимательно перечел заметки, отчеркнутые синим карандашом. Затем принял холодный душ (в соседней комнате Натали установила переносный душ) и снова перечел обе заметки. После этого он отправился в горы и долго бродил в одиночестве. Около пяти часов он вернулся в Клюзо и побежал к Пьеретте.

Но дома он застал только Красавчика, который беспокойно шагал взад и вперед по всем трем комнаткам квартиры. Ему страстно хотелось присоединиться к рабочим АПТО и принять участие в завтрашней демонстрации, но, с другой стороны, он не мог преодолеть неприязни к Миньо, который торчит теперь возле Пьеретты и с которым придется — хочешь не хочешь разговаривать как с товарищем.

— Где Пьеретта? — спросил Филипп.

— А зачем она тебе понадобилась?

Филипп взмахнул газетами.

— Видишь ли, я хочу сообщить секции крайне важные сведения.

С тех пор как Филипп стал дружить с Красавчиком, он в подражание ему тоже говорил просто «секция».

— Она дежурит в стачечном комитете вместе с товарищами, — ответил Красавчик.

Филипп поспешил туда.

СРЕДА

О событиях, разыгравшихся в Клюзо, я узнал от своей соседки Эрнестины.

Когда в среду утром я открыл окно, Эрнестина уже была за работой усердно подметала крылечко. Этой осенью она ходила в узеньких брючках, на манер лыжных, и кожаной курточке на бараньем меху.

— Там, внизу, тоже дела плохи, — крикнула она мне.

Для вящей наглядности Эрнестина ткнула большим пальцем через плечо в направлении гор и перевала на Клюзо.

Накануне Жюстен получил повестку, извещавшую об увольнении, но все-таки поехал в Клюзо на мотоцикле только затем, чтобы присутствовать на собрании, устроенном стачечным комитетом. Для себя лично он не так-то уж сильно жаждал победы рабочих, больше того, увольнение было ему на руку наконец-то волей-неволей придется принять давно обдуманное решение. Всю ночь он вслух строил планы их будущей жизни: усадьбу продать, трактор продать, двух коров тоже продать и уехать в Гренобль или в Лион; конечно, он там найдет себе работу, не будет больше гнуть спину, как простой чернорабочий, а подыщет что-нибудь более подходящее для такого квалифицированного механика, каким он себя считал. Эрнестина тоже поступит на завод, и на заработки обоих они будут жить куда лучше, чем в Гранж-о-Ване.

— Придется, видно, расставаться с моей живностью, — вздохнула Эрнестина.

При слове «живность» она описала рукой широкий круг, куда попали коровы, овцы, ягнята, индюшки, цесарки, одичавшие куры, а дальше и весь пейзаж, словно выписанный кистью Юбера Робера, — все, что окружало двор, все, что жило и дышало на территории «островка», всех людей и всех животных.