Бомбы и бумеранги

– И совершенно непонятно, кто победит, – словно услышав его мысли, проговорил Дробин. – Может, крикнуть тунгусам, что Белый Шаман в безопасности? Вы же в безопасности, господин профессор?

– Я? Наверное, да… – пробормотал Силин.

– Никита, ты там еще веревочку подбери, сооруди путы для господина подполковника. Крепко вяжи, чтобы глупостей не наделал, спаси ему жизнь. А потом то же самое проделай с американцем. Только ему – руки за спину. Сделаешь?

– Да, – Никита торопливо связал Егорова, сломав о веревку ноготь. Потом пошел к Конвею, стал возле него на колени.

– Такие дела, Антон Елисеевич, – сказал Дробин. – Мы сейчас немного подождем, пусть там, за стеной, определятся с победителем. Если победят хунхузы, в чем я очень сомневаюсь, придется обороняться некоторое время. Полагаю, их уцелеет не слишком много, да и чего им штурмовать домик, правда? А если победят тунгусы, то мы им предъявим спасенного Белого Шамана. Я дам вам шанс, Иван Лукич. Вы останетесь жить. Вначале вы научите меня, а потом вместе заразим антимагией тунгусов. И двинемся на восток и на запад. В Китай и в Матушку-Русь. И везде… кстати, для обряда обязательно желание клиента?

– Что? – потрясенно выдохнул профессор.

– Человек, которого заряжают, должен хотеть этого?

– Не знаю… Нет, наверное… Там нужно принять снадобье, совершить простой ритуал…

– То есть, если приставить к голове «маузер», то…

– Сделают. Точно – сделают, – окрепшим голосом сказал профессор.

– Вот и славно! – засмеялся Дробин.

– Вы собрались уничтожить цивилизацию? – уточнил Егоров.

– А почему нет? Я, между прочим, всегда хотел разрушить мир. Только собирался сделать это понемногу, небольшими порциями. Сколько там взорвешь нефтяной бомбой? О чем мечтает каждый бомбист? О свободе? Равенстве? Чушь! Каждый бомбист мечтает сделать такую бомбу, чтобы она разрушила всё – всё! – вокруг. Город – в руины! Завод – в руины! Вы представляете? Иду я по миру… Или даже просто сижу, пью «Абрау-Дюрсо» или «Вдову Клико», а вокруг меня падают утыканные оружием воздушные корабли, гаснут топки паровозов и бронеходов, захлебываются угольной пылью топки… Разве это не всемогущество? Разве это не супервзрыв?!

Выстрел.

Пуля ударила Дробина между лопаток и вылетела из груди, выплеснув струйку крови. Сергей Петрович упал лицом вниз. Вторая пуля пролетела над ним и ударилась в стену. Третья нашла затылок Дробина, раздробила кость.

– Всё, – шепнул Никита, опуская «маузер» Конвея. – Всё.

Он огляделся по сторонам, словно в бреду, повторяя:

– Всё-всё-всё-всё…

Взгляд его остановился на профессоре Силине. Стал осмысленным и жестким. Рука медленно подняла пистолет.

– Нет! Не-ет! – закричал профессор, пытаясь заслониться рукой от пули.

– Вот теперь – точно всё, – Никита положил пистолет на столешницу. – Чаю хочу…

Он, походя, разрезал веревки на руках Егорова, налил себе из самовара остывшего чаю, бросил в рот кучек колотого сахара.

Егоров взял «маузер», прошел по комнате, приоткрыл дверь и выглянул наружу.

– Счастлив ваш бог, – сказал он, прислушавшись. – Хунхузы, похоже, ушли. Те, кто уцелел, естественно. Счастлив ваш бог…

– Я знаю, – ответил Никита, даже не удивляясь своему спокойствию. – Мне всегда говорили, что я – счастливчик. Всех из нашего кружка отправили на каторгу, а я отделался ссылкой… Как думаете, мне за убийство ничего не будет? Не хотелось бы…

– Не будет, – уверенно качнул головой Егоров. – Вы же, вроде, весь мир спасли…

На полу завозился Конвей, застонал.

– Его развязать? – спросил Никита.

– Не нужно, иначе эвенки решат, что мы с ним заодно. А так, может, получится ему жизнь спасти… Что будем говорить по поводу Белого Шамана?

– Кому? Тунгусам? Скажем, что Дробин убил. Думаете, не поверят?

Эвенки поверили. К тому же уцелевшие Делунчи и Тыкулча объяснили, что Егоров – большой начальник, и за его спасение всех ждет награда. Кстати, эвенки напали на хунхузов не столько из-за Белого Шамана, сколько по просьбе Делунчи и Тыкулчи. Егоров подтвердил их обещание и со своей стороны добавил, что за укрывательство профессора эвенков наказывать не будут. Если они, конечно, отдадут все вещи Белого Шамана, каждую книгу, каждый листок бумаги.

Через три дня у костра, когда Никита с отвращением доедал пшенную кашу с салом, а Егоров курил в стороне трубку, Конвей сказал: