Бонапарт. По следам Гулливера

Некто Легро, здоровенный малый, у которого сила находилась в обратной пропорции с его умственными способностями, в тот день помогал устанавливать гильотину. Легро был плотником, и к происходящему на эшафоте (непосредственному исполнению казни) не имел никакого отношения. И вдруг на этого человека что-то нашло, и при виде многолюдной толпы он решил отличиться. Когда отрубленная голова Шарлотты упала в корзину гильотины, плотник достал голову и показал людям. Сансон похолодел: открытые глаза казненной смотрели прямо на него. Поежившись, он резко отвернулся.

На этом посмертная пытка Шарлотты над палачом не закончилась. Ради прихоти толпы этот тупоголовый Легро неожиданно нанес голове звонкую пощечину. Толпа взревела. Повернувшись в сторону плотника, палач едва удержался на ногах. Ему вдруг показалось, что от такого подлого оскорбления мертвая щека Шарлотты покраснела.

Бесчинство на эшафоте не осталось незамеченным. По Парижу поползли слухи, что голову казненной осквернил сам Сансон. Началось расследование. На какое-то время палача отстранили от своих обязанностей (приговоры приводили в исполнение его помощники). Причем причиной отстранения явилось… оскорбление личности. Сансон был отстранен за нарушение закона «наказывать, не унижая». Он мог убивать, как столетие до этого убивали палачи из династии Сансонов), но не оскорблять…

Демократия отнюдь не приторный гуманизм; демократия – власть толпы. И даже убивая, следовало соблюдать определенные правила приличия…

* * *

…Пока в Париже летели головы, на окраинах Республики кипели страсти. Нешуточные и порою – со смертельным исходом. Только военные знали, что республиканская государственность буквально висела на волоске. Против французов ополчилась вся Европа. Еще бы, эти санкюлоты, возмущался весь мир, обнаглели настолько, что, разделавшись со своим королем, готовы привезти гильотину куда угодно и расправиться с любым монархом, вплоть до эфиопского негуса. Южные границы страны трещали по швам; в Тулоне высадились англичане.

Монотонная служба в качестве артиллерийского офицера Буонапарте явно тяготила. От тоски спасали книги; причем не только по военной тактике и стрельбе, но и философские, особенно трактаты Руссо и Вольтера. А еще будоражили мысли о независимости родной Корсики. Но с последним ничего не выходило. Как пока не складывалось и с военной карьерой. Мало того, он уже подумывал бросить все и, уехав на Корсику, биться за освобождение поруганной родины до победного конца.

Летом 1792 года Буонапарте в Париже. Когда 20 июня чернь захватывала дворец Тюильри, в котором находилась королевская семья, корсиканец был в районе площади Куразель, где в обществе одного знакомого, содержавшего там мебельный магазинчик, со стороны наблюдал за всем происходящим. Творившееся вокруг леденило душу. Совсем недалеко избивали какого-то господина; а мимо на острие пики пронесли чью-то отрубленную голову. Где-то лихорадочно стреляли…

Неожиданно к ним подскочил какие-то оборванцы:

– Вот еще один из этих, аристократов… Смерть тиранам!

Буонапарте сильно испугался. Он вдруг понял, что в руках этих негодяев его жизнь. И если кто-нибудь из них сейчас бросится на него с тесаком, никто даже не подумает заступиться. Пришлось выкручиваться самому, рассказывая небылицы о своей лояльности санкюлотам.

– Раз так, – сказал один из оборванцев, – тогда ты должен прокричать: «Да здравствует нация!»…

– Да здравствует нация! – крикнул Буонапарте, удивившись громкости своего голоса.

– Да здравствует нация! – эхом вторил ему за спиной товарищ.

– Так-то! А мы ведь подумали – аристократы…

Ближе к вечеру он проберется к Тюильри, откуда весь день звучали выстрелы. Как выяснилось, у дворца разыгралась настоящая баталия. Представшее глазам заставило похолодеть даже его, армейского офицера. Буонапарте впервые взирал на горы трупов, устилавших всю площадь перед дворцом. Это были преданные королю швейцарцы, сложившие здесь свои головы. Открытое пространство, на котором были разбросаны тела убитых, еще больше подчеркивало размах драмы. Между погибшими шатались собаки и полупьяные торговки, которые, хохоча, издевались над мертвыми и шарили у них в карманах.

Тот день Буонапарте запомнит на всю жизнь. Именно тогда он кому-то скажет: «Нет, на месте короля я не допустил бы подобной развязки».

И не допустит. Все те годы, что Наполеон проведет на вершине власти, он всегда будет держать чернь на расстоянии. Нет, не вытянутой руки – на расстоянии взгляда. Кто знает, возможно, именно за это они будут его безумно любить. И будут так благодарны. А потом, забыв про Республику, хором станут кричать: «Vivat l’empereur!»…

* * *