Бонбоньерка (СИ)

Случайностей нет, и, значит, не случайно попала ко мне эта книжица, названная ее именем. Прошел почти век, а оно, звонкое, четырехбуквенное, все застревало в зубах и поперек горла у постсоветских литераторов - так мне и слышится в них это центральное, ползуче-мерзкое "rat"*, - литературных критиков и всякого мутного не разбери-поймешь, не имеющего к нему никакого мало-мальски близкого отношения. Обсуждали железный эгоцентризм, смаковали "греховодье и беспутье", тыкали ржавыми перьями в слюнях чернильных в чужие романы. Не от жажды чистоты и справедливости - от иссыхающего бессилия заводить собственные и крутить мир вокруг окольцованного строкой пальца, как жука на ниточке.

Читал, и нравилась все больше, и челюстям завистливым, до сплетен прожорливым слал привет! Человек, не идол, не промасленная легенда, мумифицированная в корсет. На фото то красивая, то страшная, с голодными глазами. Не "глазки болят", а тигрице мясо с кровью для нормального пищеварения дайте. Жуткие десятые, двадцатые, тридцатые, а она - муза! Сумасшествие, футуристический бред! И выкраивая, изловчаясь, требуя, еще родным и родным мужей помогать! Всё только факты, письма, стихи, цитаты... Без трактовок и домыслов, без узколобых мнений и мелкой дряни бытового скарба.

Конечно, не было возвышенности пушкинской и аристократизма - не дал Бог щенкам соловьиных трелей, - но было и очарование, и смысл, и равенство душ, и цели, и силы недюжинные до них дотянуться.

И не зная, что и как теперь переломить, чтобы не так же, но с тем же пылом, в ту же сторону, я в предощущении для начала вымел хлам да визитера-хронофага, за моей спиною жизнь мою руками немытыми перебирающего, взашеи выгнал. И стало легко и чисто, как на покрывале поля, первым снегом запорошенном. И можно было и Музу, не дожидаясь повода, принять.

* Крыса (франц.)

Сирена

Весь вечер и всю ночь шел холодный зимний ливень, но я его почти и не заметил. Все мои мысли были собраны в одной сияющей точке, из которой лился не поддающийся словесному описанию мифический голос сирены, а чувства обострены так, что казалось, можно погасить бедный свет лампы и комната наполнится моим собственным пульсирующим свечением. Музыка переливалась во мне, поднималась горячим сиянием, как нимб, и уводила железной рукою от всего, что было мне привычно, в свое поднебесное кочевье. На заднем фоне снова расплывчато колыхались черно-белые силуэты мужчин и оранжерейные пятна платьев. Бархат впитывал, стеклянные подвески отражали, а голова кружилась счастливой каруселью, стоящей прямо посреди желто-расписного неба.

Всю ночь я наматывал эти нервущиеся цветные нити на свое запястье, а они все продлевались и продлевались. Мне так и не удалось заснуть на моем посту памяти, а утром, не зная, где остановилась Муна Френи, я послал ей корзину оранжевых роз в достопамятный театр. Записка была восторженной и неоригинальной. Об ответе не могло быть речи.

После Парижа она направлялась с той же программой в Вену, Берлин и Лондон, и никогда больше я ее не видел. Но слушал много, почти все, что выходило на пластинках, - голос уже научились хранить, хотя качество таких записей, по моему мнению, отражало оригинал не больше, чем повидло свежие плоды.

Вот и описание того единственного концерта. Дневник доверчиво-наивно глядел на меня своим палевым разворотом, и я провел по нему морщинистой рукой. Тогда, теперь... А между ними... С тех пор, как я поселился в домике на побережье, где собирался провести остаток дней, он ежедневно сопровождал меня на прогулках, и, только когда погода не позволяла, мы оба оставались дома, у окна, и из него наблюдали за проходящим мимо небом.

Иногда я доходил до самой кромки моря и долго стоял на каменном молу, иногда прогуливался вдоль изгороди, отделявшей мои владения от соседских. То ли когда-то их бывшие хозяева были в родственных отношениях, то ли для сокращения чьего-то пути в ней была сделана изящная калитка с миниатюрной аркой. Кто были мои соседи, мне было неизвестно и, в общем, безразлично, поэтому заходить на чужую территорию я не стремился. Но однажды от скуки повертел давно не подновлявшуюся фигурную ручку - калитка оказалась не заперта, и я вошел. С той стороны рос такой же можжевельник и начинался большой, старинный парк. Я любил такие уголки природы, в которых человеческая рука только наметила желаемые очертания, а остальное отдала на волю лиственной фантазии. Благословенны сады без садовников. Пройдя наугад по одной из тропинок, я пересек аллею и вдали, за розовыми нестриженными кустами, увидел дом. Он проглядывал сквозь стволы, как задник сквозь слои декораций. Стены были белы, на лепном карнизе свернулись неприметные ласточкины гнезда. Никого не было видно. Я мог бы беспрепятственно подойти к самым окнам гостиной, но к чему? Я и так уже сегодня превысил свои полномочия. Однако к дому я все же подошел, потому что услышал то, что меньше всего ожидал услышать.