Бонсай

Он лежит в кровати, когда осмотреть его приходит молодой длинноволосый врач. Тот самый, что не сумел сделать укол во время химии. Стефан со снисходительным дружелюбием приветствует его, ничем не обнаруживая прошлого недовольства. Целиком и полностью передал себя в распоряжение больничной машины. Сил для борьбы не осталось. Врач ужасно нервничает и действует с преувеличенным старанием. Осторожно, раболепным тоном спрашивает о симптомах. Измеряет давление, пульс, слушает. Стефан теряет терпение и просит молодого человека прекратить обследование. Он едва жив от усталости после самого долгого дня в своей жизни.

Как только врач удалился, Стефан спросил, не думаю ли я, что тому показалось, будто он слишком здоров для госпитализации. Говорю, что требовать госпитализации — его право. Право пациентов этого отделения. Я сознательно не называю их раковыми больными. Стефан не любит этого слова: „рак“.

Сажусь на высокую больничную кровать. Постепенно Стефан успокаивается. Он рад, что наконец очутился в больнице. Звуки, доносящиеся из коридора, звонки пейджеров врачей, шум вентилятора внушают ему чувство безопасности. Под защитой анонимности. Он один из множества и может отпустить поводья. Под больничной крышей. Дома. Вернулся в интернат своего детства. У него есть кровать, шкаф и те немногие вещи, которые что-то для него значат. Освобожден от привязанности к материальному и повседневных хлопот. Готов стать чистым духом.

Снова и снова возвращается он к холодному мраку школьной спальни. Открытые окна по ночам. С утра — снег на подоконниках. Тяжелый мальчишеский дух. Право сильного.

— Меня повысили, — говорит он, — у меня теперь собственная комната. Прощальный подарок жизни: эксклюзивность и особое отношение. Я, собственно, никогда не хотел быть кому-то в тягость. Здесь, в этих священных залах, людям платят за то, что они обо мне заботятся. Здесь я никому ничего не буду должен. А вы придете как гости, чтобы разделить со мной богатство. Больница дает мне свободу. Свобода всегда была важна для меня. Я ставлю свободу выше любви. Для большинства все как раз наоборот. Я — исключение.

Сижу с ним до двенадцати. Затем он хочет, чтобы я учила. Отечески напоминает, чтобы отдохнула завтра, раз уж мне не надо с ним возиться. Договариваемся, что мы с Элин придем к нему в пять с курицей. Он дает мне двести крон на такси и говорит: как замечательно быть привязанными друг к другу таким образом. Я знаю, что он имеет в виду под „таким образом“. Мы чувствуем одинаково. Покинув больницу — союзницу Стефана и моего врага, — еду домой. Остальное в тумане.

Понедельник, 1 октября. День седьмой. С утра пораньше звоню Элин, договариваюсь встретиться в три в цветочном магазине на Кёбмеергаде, чтобы купить красивый букет для Стефана. По дороге в больницу сможем зайти ко мне, забрать цыпленка, которого я приготовлю в большой кастрюле, свадебном подарке матери Стефана. Вялая готовность Элин участвовать в плане Стефана, который я сделала своим, разделив с ним ответственность, заставляет меня краснеть от стыда. Не могу сказать ей ничего утешительного. Не может быть ни утешения, ни прошения за то, что мы со Стефаном сделали со своим ребенком.

Без чего-то девять в полном отчаянии звонит Стефан. Он не в состоянии больше находиться в больнице. Всю ночь с интервалом в четверть часа в палату заходила медсестра. Он глаз не сомкнул. После обхода хочет поехать ко мне. Не может оставаться в своей квартире, где прямо перед окнами на лесах снуют рабочие. То, что место действия переносится домой и нам с Эйлин придется принять непосредственное участие в самоубийстве, поразило меня словно удар дубиной по затылку.

Звонит Йоан, говорит, что сильно переживает из-за „ситуации“ и из-за того, что ничего не может сделать. С трудом попрощался со Стефаном, еле сдерживал рыдания, пока не вышел на лестницу. Ему известно, что мы с Элин поедем в больницу на прощальный пикник, потом заночуем вместе и будем ждать звонка из больницы. Но он не знает когда. У меня нет сил объяснять, что план изменился. Говорю, что рада его слышать, позвоню, когда все будет кончено. Увлеченной в круговорот Стефановой смерти, мне нечем его обнадежить. Его скорбь заставляет меня чувствовать себя чудовищем.

Ближе к полудню звонит брат Стефана, очень нервничает. Ему пришло в голову, что пятьдесят — шестьдесят таблеток, возможно, слишком много, учитывая, что Стефан толком ничего не ест. Он опасается, что Стефана стошнит. Вычитал в одной медицинской книжке, что десять — смертельная доза, и полагает, что двадцати — двадцати пяти будет достаточно. Говорит, что хотел бы зайти в больницу к Стефану буквально на пять минут. Обещаю спросить, но думаю, шансы невелики. Он желает видеть только Элин и меня. Мы должны быть последними.

Ему я тоже не сказала, что Стефан вернется домой. Сильно сомневаюсь, стоит ли сообщать Стефану об опасениях брата. До этого момента мне ни разу не приходило в голову, что план может провалиться. Говорю, надо держаться вместе. Даже не знаю, что я имею в виду.