Бонжур, Антуан !

С лестницы удалось выглянуть во двор, но темно-синего "феррари" не видать. Прошел по седьмому этажу в другой конец коридора, спустился на первый этаж. Администратор улыбнулся мне, я улыбнулся ему. Ресторан пуст, парикмахерская открыта. Табличка оповещает, что кабинет управляющего находится на втором этаже.

Вышел из отеля, прошел по улице. С обеих сторон к "Паласу" примыкают два соседних отеля так, что выезда со двора нет, очевидно, ворота выходят с тыльной стороны.

Двинулся дальше. За мной никто не следил. В витринах пестрая мелочь, сувениры, гуси-лебеди. Купил на углу несколько цветных открыток и каталог с планом Брюгге.

Рекогносцировка проделана. Возвращаюсь обратно.

8.15. Сижу на балконе. Антуан спит как младенец. Смотрю на море, оно точно такое, как на открытках, только более блеклое. Когда на море смотришь с большой высоты, оно однообразно и похоже на застывшее стекло. А вблизи оно живое, переменчивое. Купающихся мало.

Где сейчас Щеголь? Что-то поделывает в эту минуту? Продрал глаза, чешет грудь и обдумывает ситуацию. Впрочем, поднялся он нынче чуть свет. Знает ли он про Терезу? Ее побег насторожит его еще больше. Ведь он понимает, что Тереза расскажет нам и про дядю, и про ван Серваса. А может, все-таки Щеголь и есть тот самый ван Сервас? Чего гадать, скоро мы узнаем и это.

Что чувствует предатель, погубивший девять жизней и пустивший пулю в десятого? Конечно, много времени прошло... Но страх-то все-таки должен таиться. Страх разоблачения, кары. Как бы ни был он уверен, что замел все следы, какое бы ни выстроил алиби, но этот страх сидит в самых тайных извивах души - никуда от него не денешься. То-то он так зашевелился: страх его гонит, и он готов умчаться хоть на край света, чтобы заглушить свой страх. А может, он уже летит в самолете. Я запомнил расписание: утренний самолет из Остенде уже ушел. А дневной - в два часа. Летит мой Щеголь, стюардесса ему улыбается, а он сидит себе посмеивается и в ус не дует. Тогда и я улечу завтра ни с чем.

На улице зазвучал оглушительный глас:

- Зачем предал ты, Иуда окаянный, господа нашего Иезуса Христа, сына божия, на муки и смерть? Ведь не в радость тебе стали гнусные сребреники твои. Сам, окаянный, невдолге удавился, не порадовавшись гнусной плате своей. Покайтесь, верные. Вспомните Иуду-предателя и жалкую его судьбу...

Огромный автофургон с белыми крестами медленно катился вдоль домов, изливая на страждущих гневные слова проповеди. Впереди фургона, припрыгивая, бежал мальчишка, верно, только мы вдвоем и слушали проповедь. Сначала поп изливался по-фламандски, потом перешел на немецкий, а под конец - на французский. Но слова были те же.

Зачем ты предал, Щеголь? Из корысти? страха? ненависти? тщеславия? Принесли ли тебе радость сребреники твои? Меня тоже предавали два раза. В первый раз мне было 13 лет, я пришел на день рождения к Димке, с которым мы учились в 7 "Б". Я принес ему марку: австралийский кенгуру, оливковый, трехпенсовый - довольно редкий. Тогда мы все были филателистами, и мой подарок произвел фурор. Я преподнес "кенгуру" в прозрачном пакетике, и Димка никому не разрешал доставать ее оттуда: наслаждайтесь не трогая. Марка ходила по рукам, именинник был забыт. Наконец, Димка недовольно упрятал ее в альбом, сели за стол, но ребята все равно приставали: покажи "кенгуру". Димка не давал и сердился. А я плел всякие истории о редкостных марках, об этом я мог распространяться часами. После чая кто-то попросил еще раз показать марку. Димка с готовностью кинулся к папке и раскрыл альбом. Марки, конечно, не было. Димка закатывался в истерике и тыкал в меня пальцем: это он, он! Сам подарил и сам выкрал. Вор! Вор! Все сидели пристыженные. Вмешалась мать. Я недоуменно пожимал плечами. "Ага, ты не хочешь, чтобы тебя обыскали". - "Пожалуйста, - ответил я ему, - только это глупо". Димка полез в мою куртку и вытащил из кармана "кенгуру". До сих пор не знаю, как он это сделал, однако он сумел. До чего же подл он был в своем торжестве. Я влепил ему пощечину и убежал. Весь год мы не разговаривали, а потом он перевелся в другую школу и исчез с горизонта. Но вот что все-таки удивительно: половина ребят была уверена, что я в самом деле украл свою же марку - и с этим ничего нельзя было поделать.

Страшно быть преданным, но и предавать, верно, нелегко. А мстителем быть просто, черт возьми! Не хотел я быть мстителем, не для того пришел в эту прекрасную страну к ее красивым людям. А все же пришлось, потому что пепел Клааса стучит в мое сердце, и до Брюгге, где Тиль расправился с рыбником, всего 19 километров.

Резкий гудок вывел меня из задумчивости. Автопоп с магнитофонной проповедью уехал уже далеко, и голос его был едва слышен. У нашего подъезда остановились две машины. Из первой вылез тучный человек с толстым портфелем, из второй служители таскали чемоданы и коробки. Одна из машин "феррари", но масть не та.

8.35. - Сладко же я вздремнул, - Антуан стоял передо мной в дверях балкона. - Красивое у нас побережье, правда?

Я вскочил:

- Пойдем? Вперед, Антуан!