Бонжур, Антуан!

— Ты знаешь, — продолжала Николь, у неё были свои проблемы, — сегодня утром я назвала его, как всегда, папа. И я почувствовала, что мне стало трудно. Отчего это? Ведь Ив с самого начала знал, что я не его дочь. Но я ни разу не почувствовала этого. Как он расцвёл утром, когда я сказала: «Папа». А я сказала и покраснела потому, что почувствовала в своих словах ложь. Как трудно мне вдруг стало! Ты должен всё-таки рассказать мне об отце. Как бы я хотела увидеть его живого!

— И все это сделал один человек, Николь, — ответил я, теперь мы были с ней едины. — Пьер Дамере, или как его там? Нет преступления худшего, чем предательство.

— Что ты с ним сделаешь? — Николь всплеснула руками. — Неужели ты убьёшь его? У нас очень строгие законы.

— А разрешать предателям разгуливать на свободе — какие на это у вас законы? Я поступлю с ним по закону своего сердца.

— Я слышала по телевизору, — сказала Сюзанна, подсаживаясь к нам, — что наш парламент скоро будет обсуждать какой-то закон о военных преступниках, я не помню точно, как это называется.

— Я не слышала, — отозвалась Николь, — а я люблю телевизор.

— Срок давности об ответственности за военные преступления. Сейчас переведу со словарём.

— О, можешь не переводить, все равно я этого не пойму. Я же не интересуюсь политикой.

— Чем же ты интересуешься, позволь спросить? — я посмотрел на неё, будто впервые увидел. — Как ты вообще живёшь?

— Через год я кончу институт, выйду замуж, и мы с мужем поедем по контракту в Африку или на Восток. Там мы будем хорошо зарабатывать.

— Всё-таки есть программа? Но это, так сказать, для себя. А для человечества ты что собираешься сделать?

— Я буду лечить больных. Что я могу ещё делать?

— И при этом хорошо зарабатывать. Да ты, я вижу, насквозь пропитана духом наживы.

— Что такое дух наживы? Разве это плохо, когда человек хорошо зарабатывает, имеет дом, машину или даже две — я тебя не понимаю.

— Естественно. Так всегда и бывает. Когда приходит пора признавать своё поражение, люди перестают понимать друг друга. Впрочем, я от тебя слишком многого требую, ты же выросла в среде буржуа. Мамочкин магазин…

— Я не люблю наш магазин, — живо перебила Николь. — Никогда не буду в нём работать.

— Отцовская кровь в тебе бушует, — я засмеялся, погладил её руку, — всё-таки ты ещё не совсем «загнила», сестрёнка.

Николь беспечально улыбалась в ответ, зная, что я говорю о ней что-то хорошее. Иван эксплуатированный возник в дверях.

— Они неправильно написали в ихних газетах, — безмятежно сообщил он с порога.

— Что же они написали неправильно? — невинно полюбопытствовал я.

— Они не имели права давать тебе такой картбланш в заголовке, — отозвался суровый Иван.

— Теперь уж ничего не поделаешь, — продолжал я в том же тоне. — Прошу тебя, загляни в гостиную, там, кажется, есть небольшой сюрприз для тебя.

Иван не поверил, но всё-таки заглянул. Сидя за столом, я видел его удивлённое лицо перед раскрытой дверью.

— Там кто-то есть, — доложил он.

— Разве ты не узнаешь этого человека?

Николь и Сюзанна прыскали со смеху, глядя на Ивана.

— Это же старый Гастон, — наконец-то он поразился окончательно. — Что он тут делает?

— В самом деле, Иван, — откликнулся я, — что делает там старый Гастон?

— Он спит, — обрадованно догадался Иван. — И он говорил?

— Ты ещё сомневаешься? Иди сюда, не мешай ему отдыхать. Сейчас ты услышишь такое, что у тебя вмиг отвалится челюсть.

Сюзанна уже накрывала на стол второй завтрак: через пять минут, показала она на часах, приедет Антуан. Я рассказывал Ивану про Гастона. Николь задумчиво листала синюю тетрадь. Иван слушал и охал. Прошло семь минут — Антуана не было. Десять минут — Сюзанна начала нервничать, вышла во двор, чтобы загодя услышать гудок машины.

Антуан опоздал на десять минут.

— Чем ты оправдаешься перед членом месткома за своё безыдейное опоздание? — встретил я его. — У нас неплохие новости, Антуан.

— У меня тоже есть новости, — невозмутимо отвечал он. — Я заезжал к монаху. Но чья это машина? — Антуан оглянулся, изучающе посмотрел на гастоновский «фольксваген».

— Этого ты никогда не узнаешь, — с торжеством продолжал я. — Ставлю сто против одного. Пари, Антуан?