Боратынский

Она умерла 4-го мая 824-го года. Боратынский был тогда в Финляндии. Другой эпилог написал Дельвиг: Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой. Скоро разбила ее: верно, утешилась там.

* * *

Однако романный сюжет опередил события повести. Вернемся.

УНТЕР

О! Rendez-moi mes steppes! Delille

[О! Верните мне мои степи! Делиль (фр.).].

Осенью 821-го года или в начале зимы Лутковский, видимо, подал по начальству новое представление унтер-офицера Боратынского в прапорщики. Видимо, были и прошения от родственников, наверное, и устно пытались замолвить словечко. Но наш милостивый монарх твердо следовал своим правилам: Боратынский остался унтер-офицером.

В феврале 822-го исполнялось три года, как он вступил в службу и шесть лет со дня катастрофы. Быть может, государь выказывал своей твердостью, что он помнит, как Боратынский после повеления о выключке из корпуса три года никуда не вступал? быть может, он полагал, что за попытки избежать службы в солдатах теперь надо отслуживать вдвойне те три года? Но как узнать, что на уме у нашего милостивого государя? Какими сроками мерять финляндское изгнание? Ведь не вечно Нейшлотскому полку оставаться в Петербурге. Вернется гвардия, и — ту native land, adieu! [Прощай, моя земля! (англ.).]

1822

К 24-му апреля Боратынский прожил ровно половину своей жизни. На оставшиеся полдороги ему отводилось столько же, сколько было истрачено: 22 года 2 месяца и 2 дня. Что он мог сказать? Желанье счастия в меня вдохнули боги. Я требовал его от неба и земли, И вслед за призраком, манящим издали, Не ведая куда, прошел я полдороги. Довольно! Я устал, и путь окончен мой. Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Стою, задумчивый, над жизненной стезей, — И скромно кланяюсь прохожим.

Через пять лет, готовя издание своих стихотворений, он переправил две строки в этой полудорожной исповеди, решительно изменив ее первоначальный смысл: Но прихотям судьбы я боле не служу: Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Отныне с рубежа ^{15} на поприще гляжу И скромно кланяюсь прохожим.

Что ж? Через пять лет он знал и путь и поприще? А ныне, в двадцать два года, и путь окончен и довольно? — Быть так. Ныне, в двадцать два года, он твердо знал, что он поэт, но знал ли, что поэзия и есть его поприще? Если знал — то призрачными были контуры этого поприща, ибо какое же поприще, когда нет своего пути? — А пути не было. Не было будущего. Не было свободы. — Он был свободен только внутри себя.

Но это ведь только на высоте всех опытов и дум — когда волосы побелеют и пройдет опьянение жизнью — можно понять, что свобода в себе, свобода души, свобода самосознания и есть единственно вероятная свобода. А в двадцать два манят призраки: свобода положения, свобода передвижения, свобода выбора действий и удовлетворения желаний. В двадцать два потребно немедленное счастье. — А счастья нет. И снедает нашу младость — недуг бытия: одиночество, тоска, жажда несбыточного, — недуг, которому причину отыскать можно, только удалившись от зримой существенности в область романтических вымыслов или медицинских исследований. Последние нам недоступны, а первыми всегда рады поделиться с просвещенным читателем:

ИСКУШЕНИЕ

История эта произошла задолго до описываемых событий. Он сидел под арестом в холодной. Вечером дурак гувернер Д.*** пришел проверять, как он приготовился ко сну. Он встал под образа и в промежутке между "прегрешения наши, вольная и невольная" и "яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении" скорчил рожу и показал язык. Д.*** стоял, зевая, позади и, разумеется, не видел этого. Дождавшись, когда он разденется и ляжет под одеяло, Д.*** ушел.

Он тотчас вскочил на ноги. Выглянул в окно. Окно выходило во двор. Двор был безлюден и тих. Стояла белая ночь. Мрак не опускался на город.

Он присел на кровать и прицелился плюнуть в квадрат оконной решетки, помеченный клочком бумаги, еще днем приклеенным на хлебе. Цель была: не вставая с кровати, попасть в квадрат. Но в двери зашевелился ключ. Инвалид, подобострастно пришепетывая, впустил в комнату какого-то другого начальника — этого он еще ни разу здесь не видел.

Bonsoir, monsieur, [Добрый вечер, сударь (фр.).] — сказал незнакомец. — Вы удивлены позднему визиту? Я врач. Призван по долгу службы освидетельствовать ваше здоровье.

— Я здоров и не нуждаюсь в медицинской заботе, — отвечал он довольно сухо. — Я бы желал спать, monsieur.

Незнакомый начальник усмехнулся:

— Вы ошибаетесь. От недугов души исцеляют лишь врачи душевные. Здесь сия должность введена давно, но доселе не могли приискать на это место достойнейшего.

— Не с достойнейшим ли имею честь говорить?