Боратынский

Байрон умер в апреле в Греции: не от пули — от горячки. "После смерти Наполеона никакая смерть так глубоко в душу… не врезывалась, как его. Наш век есть точно век мирмидонов *; кто только немножко перерастет казенную меру посредственности, тот сейчас людьми или Судьбою выключается из списков…" — Рылеев написал на его смерть: Друзья свободы и Эллады Везде в слезах в укор судьбы; Одни тираны и рабы Его внезапной смерти рады.

Рылеев кипел. Чем хуже, чем темнее было, тем ярче сверкали его глаза. Жизнь Рылеева давно шла в двух мерах: явной и тайной. Бестужев тоже был принят в тайный союз, и они выбирали теперь — достойнейших. Тайна есть тайна, никто, кроме них, не знает, говорили они только между собою насчет участия Боратынского в замыслах распространения общей свободы, или намекали самому ему — как особенно укоренному судьбой и тираном на такие замыслы, или, уже летом 824-го года разочаровавшись в нем, не принимали его в расчет своей тайной жизни. Расстались они, во всяком случае, холоднее, чем встретились, и Бестужев скоро скажет Пушкину: "Что же касается до Баратынского — я перестал веровать в его талант. Он исфранцузился вовсе. Его "Эдда" есть отпечаток ничтожности, и по предмету и по исполнению".

На даче у Александра Ивановича Тургенева 15-го июня он читал законченное послание "Богдановичу": Жуковский виноват: он первый между нами Вошел в содружество с германскими певцами И стал передавать, забывши божий страх, Жизнехуленья их в пленительных стихах. Прости ему господь! — Но что же! все мараки Ударились потом в задумчивые враки…

Жуковский хохотал первым. Но печатать нельзя — не поймут, скажут: "Что за идея пришла Баратынскому писать столь негодными стихами… Мараки, задумчивые враки и пр. похоже на лай собаки, а не на напев его сладкогласной лиры. Да и что за водевильные мысли во всей пьесе! Словно шуточки "Благонамеренного"!" — Если напечатать, чему обрадуется толпа? — Только строчкам о Жуковском, потому что они напомнят ей пассажи Цертелева и Федорова. Такова наша публика, она не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения, не угадывает шутки, не чувствует иронии…

Было новое лицо — Языков. С ним он прежде встречался заочно — на журнальных страницах (однажды они оказались совсем на соседних страницах — в воейковских "Новостях литературы": он — с "Падением листьев", Языков — с "Чужбиной"). Языков был — как и полагается 20-летнему юноше — жадно влюблен в Светлану и ревновал, как ревнуют в 20 лет ("Она чрезвычайно любит Баратынского и Льва Пушкина; это мне непонятно и не нравится: я их обоих знаю лично". В продолжение времени это, конечно, пройдет).

Может быть, новое лицо и сочинитель лучшей русской комедии всех времен (после Фонвизина), в то короткое лето тоже житель Петербурга — Грибоедов. Разумеется, почем нам знать, видели они друг друга или нет, но уж слишком много у них было общих знакомых, где могли бы и увидеться — скажем, у Тургенева на Черной речке или у Мухановых; в конце концов, в театре, им могли друг друга показать. За глаза Грибоедова с Боратынским, верно, знакомил Кюхельбекер, весьма сошедшийся с ним в Тифлисе в 822-м году.

Около 19-го июня у Дельвига с Булгариным вышла ссора. В чем именно было дело — не знаем, но Дельвиг вызвал Булгарина. Булгарин отказался: "Скажите барону Дельвигу, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил". Дело уладил Рылеев: "Любезный Фаддей Венедиктович! Дельвиг соглашается все забыть с условием, чтобы ты забыл его имя, а то это дело не кончено. Всякое твое громкое воспоминание о нем произведет или дуэль или убийство. Dixi".

Числа 15-го июля по Петербургу пронесся слух: Пушкин в Одессе застрелился.

— Но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут.

— Сказавший слышал, от кого, не знаю.

— О Пушкине, верно, вздор, то есть, что застрелился?

— Вернее то, что он отставлен.

— Не ужился с Воронцовым, этого я понять не могу.

— Пушкин отставлен; ему велено жить в псковской деревне отца его под надзором.

Причины? Назовите две любых: та и другая будет служить достаточным обличением.