Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени

Чтобы в дальнейшем не возвращаться к современным противникам нормы, отмечу среди них две, совершенно несходные категории: группу догматиков и группу серьезных историков. Первые без всяких научных обоснований видят в любой лингвистической норме проявление «диктатуры в языке». Выступая против нормы, они подчеркнуто выступают против подобной «диктатуры». Можно было бы не останавливаться на такой «концепции», если она не повторялась бы отдельными лингвистами и в наши дни[317]. Это мнимо «революционное» заявление по существу лишает язык его важнейшей функции – коммуникативной. Как только что было отмечено, язык не может функционировать без известной нормативности. И диктатура не имеет никакого отношения ни к понятию нормативности, ни к понятию нормы. Гораздо более серьезные возражения против нормы иногда выдвигают лингвисты-историки, среди которых встречаются и выдающиеся ученые. Так, например, А.А. Шахматов, как мы уже знаем, считал, что самый факт непрерывного движения и развития живых языков приводит к тому, что интерес к нормативности самих этих языков невольно отходит на задний план[318]. Между тем в действительности одно положение нисколько не противоречит другому: непрерывно развиваясь, живые языки в каждую синхронную эпоху своего бытования опираются на определенные основы, существование которых немыслимо без определенной нормативности (как минимум обязательности). Таковы две основные группы (совершенно различные) противников лингвистической нормативности и лингвистической нормы.

Выступления против нормы[319] – наряду с уже упомянутыми двумя основными группами противников имеются и другие, к которым еще придется вернуться – обусловлены прежде всего сложностью самого понятия нормы. В современных европейских литературных языках норма далеко не всегда императивна, она обычно допускает варианты. Между тем с позиции теории информации варианты в самой норме представляются невозможными. Чтобы информация достигла своей цели, она должна опираться на такие нормы литературного языка, которые не должны допускать вариантности. Между тем потребности языковой экспрессии как раз-то и основываются на вариантности. Последняя предоставляет возможность выбора той или иной формы, чаще всего в целях определенного воздействия на слушателей или читателей[320]. Это жизненное противоречие отчасти устраняется тем, что в наше время образуется особая сфера научного изложения, где вариантность нормы оказывается значительно меньшей, чем в обычном литературном языке и чем (это особенно важно) в языке художественной литературы.

Как уже было отмечено, с позиций исторического языкознания норма многим филологам вообще кажется понятием условным. В Италии, например, долго существовало убеждение, согласно которому всякий лингвист – это прежде всего пурист, обеспокоенный соблюдением нормы[321]. И хотя такое убеждение и несправедливо, и неоправданно (его сторонники не учитывают огромного социального значения нормы), с ним или с его отголосками до сих пор приходится считаться исследователю (обычные возражения: «подумаешь, не все ли равно как сказать, лишь бы тебя поняли»).

Эта проблема гораздо важнее, чем кажется с первого взгляда. Сталкиваются два совершенно различных принципа – «не все ли равно!» (антифилологический постулат) и принцип «нет, совсем не все равно!» (филологический постулат). Дело в том, что даже в тех развитых литературных языках, где норма кажется достаточно императивной, она все же всегда предоставляет говорящим и пишущим возможность выбора (особенно в сфере лексики, синтаксиса и стилистики). Выбор же языковых средств выступает как проблема широкого филологического значения. В свое время Е. Косериу предложил такую удачную схему (ныне хорошо известную) соотношения между системой языка, его нормой и речью:

Система – самая «жесткая» основа литературного языка, норма, обычно допускающая многочисленные варианты, выступает как более широкое понятие, чем система, что же касается речи, основывающейся не только на вариантах нормы, но и предполагающей возможные отступления уже от самой нормы, то речь оказывается и шире системы, и шире нормы[322]. Эта схема дает возможность разобраться в сложных и весьма динамичных взаимоотношениях между различными основами литературного языка, определяющими его единство в каждую историческую эпоху. Норма отнюдь не выступает как нечто старое или, во всяком случае, устаревшее (к сожалению, так часто думают). Норма часто фиксирует новое, всякий раз обнаруживая подвижные границы между системой, нормой и речью.

Постараемся уяснить теперь, как норма давала о себе знать в европейских текстах разных эпох. Вопрос этот большой и специальный. Здесь могут быть обрисованы лишь самые общие его контуры.