Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Совлибералы обвинили Кочетова в конструировании образа врага, в антизападничестве, в сталинизме, в призывах к повторению 1937 года (что, конечно же, не соответствовало содержанию романа). Но ведь именно о необходимости разложения моральноидеологических и культурно-психологических устоев советского общества и прежде всего его верхушки постоянно говорили с конца 1940-х – начала 1950-х годов западные спецы по информационно-психологической войне – говорили и делали, а Кочетов показал, как это делалось, ему бы только к Лондону добавить Вашингтон и многократно увеличить сумму. Кстати, после окончания Холодной войны наши бывшие противники откровенно признавали, какие огромные суммы были потрачены на подрыв советского общества и как всё это окупилось после 1991 г. Так что прав оказался Кочетов, причём не только в этом, но и во многом другом.

В то же время ни Кочетов, ни другая часть державнического лагеря – неопочвенники – не смогли предложить реальную альтернативу застойноконвергентному социализму номенклатуры. Разумеется, они не могли это делать по цензурным соображениям – пришлось бы открыто признать факт разложения, гниения советского общества, а, как известно, рыба гниёт с головы, однако мемуары показывают, что и в их «подцензурных» статьях и разговорах такая альтернатива не просматривается. В этом плане события в ЧССР выявили острую проблему развития социализма: неспособность как властей, так и сторонников социализма сформулировать интеллектуальную и социальную альтернативу «либерализации», которая в условиях существования двух систем в перспективе означала обуржуазивание.

В том же 1970 г. вышел роман И. Шевцова «Во имя отца и сына». Как и роман Вс. Кочетова, на который были написаны злые пародии «Чего же он хочет?» и «Чего же ты хохочешь?», он вызвал жёсткую критику со стороны либералов, однако время доказало прозорливость авторов этих романов-предупреждений, особенно Вс. Кочетова.

В 1970 г. на литературной площадке государственники («консерваторы») и либералы обменялись ударами: сначала с должности главного редактора журнала «Новый мир» (рупор либералов) был снят А.Т. Твардовский, а затем на заседании Секретариата ЦК КПСС с должности главного редактора журнала «Молодая гвардия» (рупор государственников) был снят А.В. Никонов за публикацию статей критика В.И. Чалмаева «Великие искания» (Чалмаев постоянно проводил мысль о необходимости возрождения русского духа, которому мешает у нас чужебесие – пристрастие к чужому)[238]и вызвавшего гнев Андропова научно-фантастического романа

И. Ефремова «Час Быка». Вообще власть старалась соблюдать равновесие между двумя идейными «краями» советской интеллигенции, тем более, что Запад явно благоволил к либералам, поддерживал их, а советское руководство, особенно в условиях де-танта, хотело хорошо выглядеть в глазах Запада. Эта пораженческая по сути «хотелка» впоследствии сыграла злую шутку с советской системой.

В конце 1970-х годов обмен ударами между либералами и державниками, которых иногда упрощённо и неточно называют «русской партией» (такой на самом деле не было), продолжится. Это будут дискуссии «Классика и мы», с разорвавшимся бомбой искромётным выступлением С. Куняева, напугавшим не только либералов, но и власть (1977 г.), и спора по поводу сборника «Метрополь» (1979 г.), организованного В. Аксёновым в качестве багажа для успешной жизни в планировавшейся эмиграции на Запад, и многое другое, но это отдельная тема.

14

Не менее острой была борьба между «державниками» и «либералами» в кинематографе. В середине 1960-х годов нешуточные страсти в противостоянии двух «лагерей» разгорелись по поводу двух четырёхсерийных картин – «Войны и мира» С. Бондарчука и «Страстей по Андрею» А. Тарковского. Фильмы эти отличались принципиально, прежде всего – отношением к русской истории, её ведением, изображением. В фильме Бондарчука, как писал критик Л. Аннинский, «тёплая русская традиция» вбирает человека, даёт ему Дом и Купол, у него история и человек как бы растворяются друг в друге. […] Тарковский же не может принять саму мысль об истории как о материнском лоне. Разумеется, он и фактуру соответствующую не приемлет. Он не увидел бы ни красоты стаи гончих, ни красоты аустерлицкой атаки, ни красоты «русских споров» под сенью липовых аллей в усадьбах. У Тарковского не Дом – бездомье, и человек у него не вобран в чрево Истории, а исторгнут из него вон; индивид, проходящий сквозь кровавый хаос истории, расплачивается жизнью за свою попытку облагородить дикое…».