Борис Ельцин. Воспоминания личных помощников. То было время великой свободы…

Из кабинета выходят две машинистки-стенографистки президента в сопровождении нескольких коржаковских бойцов с объемистыми коробками в руках. Замыкающий несет пишущую машинку и какую-то канцелярскую утварь.

– Готово! Можем идти.

…Не знаю почему, но именно этот момент, вроде бы один из самых ярких, вспоминается как полусон в сумеречных тонах, в котором не разобрать, что было наяву, а что пригрезилось. Отчетливо помню лишь зашторенные окна да тусклую лампу на бюро у секретаря. А вот что говорили те, кто в тот момент был рядом с Ельциным, вспоминаю с трудом и не могу поклясться, что так и было сказано на самом деле. Помню лишь, как поздоровались и даже приобнялись с Бурбулисом. Но вот что мы с ним в тот момент сказали друг другу —, этого не помню. Воспоминания утеряны. Какая– то амнезия.

После, спустя месяц-два, расспрашивая своих товарищей по августу 91-го, с удивлением обнаружил, что никто из них тоже не может с точностью до деталей и реплик воспроизвести происходившее в ту ночь в приемной у Ельцина. Выслушал, наверное, с десяток подобных рассказов и убедился – все они совпадают лишь в описании места действия. Коллеги вспоминали несвойственную огромному городу тишину за окном, полумрак заваленного мебелью коридора, тусклый свет лампы на бюро и нелепые коробки с документами, которые охрана (очевидно, по указанию Коржакова) зачем-то переносила в подвал. А вот в деталях никакого сходства. Будто рассказывали о разных событиях, происшедших в разных местах и в разное время. Удивительный феномен…

Илюшин поворачивается ко мне:

– Я думаю, Павел Игоревич, вам надо идти с шефом.

– Зачем? Что мне там делать?

– А кто же тогда после напишет обо всем? – Илюшин говорит вроде бы серьезно, но в глазах его чувствуется ирония. – Именно сейчас пресс-секретарю и следует быть рядом с президентом.

Спорить некогда – Коржаков уже распахнул дверь, ведущую в коридор. Мне хорошо известна излюбленная манера Ельцина всюду передвигаться полубегом. За ним только поспевай. Так что если замешкаюсь и отстану, сам дорогу в это чертово подземелье ни за что не найду. А спросить будет некого, по коридорам никто не разгуливает. Да если кто и попадется, едва ли станет отвечать на вопрос: скажите, а как пройти в бомбоубежище, что на случай ядерной войны? Так что надо держаться свиты и не отставать.

Лифты не работают. Спускаемся вниз по плохо освещенной лестнице (тусклые фонари горят через пролет), имеющей явно техническое назначение. Где-то впереди грохочут кованые ботинки президентских охранников. Чуть ближе ко мне звонко цокают каблучки стенографисток. Кто-то гулко топает у меня за спиной. Кажется, у этой лестницы не будет конца. Интересно, на каком мы уже этаже? С уверенностью можно сказать только то, что ниже цоколя.

Еще один пролет…

И еще один.

И это еще не конец!

Такие толстые стальные двери с полуметрового диаметра штурвалом вместо обычной ручки я видел только в Институте ядерной физики, куда мы с Ельциным года полтора назад ходили обличать партийную номенклатуру. Только там они защищали от радиоактивной опасности, исходящей изнутри, здесь – извне. Возле входа какая-то табличка. Буквы поблекли от сырости и неразличимы. Зато хорошо читается номер помещения – 100. Сразу за дверью большой зал с бетонными полами и низким неоштукатуренным потолком. Вдоль стен, неряшливо вымазанных белилами, стеллажи с противогазами, пропылившимися костюмами химзащиты и еще какой-то утварью малопонятного назначения. Прямо напротив вход в другое помещение. Оно чуть меньше, но уже походит не на склад, а на ночлежку для лиц, пережидающих вражескую бомбежку. В нем без всякой системы расставлены дощатые нары, на которые в другое время я побрезговал бы не то что лечь, даже присесть на краешек.