Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2006

Слово фашизм пугать никого особенно не должно — это слово может при настоятельном желании быть заменено на слово «рыцарство». Собственно, в новейшую историю фашизм и был внедрен в качестве субститута рыцарства <…>. Рыцарство воплощает неуемный дух, склонный к экспансии и вооруженному вмешательству, характер, непримиримый ко всякому препятствию, победительную страсть, направленную на совершение некоего выразительного деяния, того, что будет отличаться от обычных поступков и заслужит название подвига. <…> Подвиг — это не обязательно хороший поступок, это прежде всего выдающийся поступок, который хорош именно своей экстраординарностью. Это, невнятное для людей оперирующих христианской моралью, представление о хорошем как могучем — лежит в основе рыцарства.

У Кантора вроде бы получается, что Европа, утратив христианство, не вернулась и к рыцарскому архетипу, коли фашизм и коммунизм — дети авангарда — оказались преодоленными. Авангард тоже ведь своеобразное рыцарство. Современная Европа – это постмодернизм, то есть паразитическое существование на культурную ренту, ничего создать Европа уже не может. Таким образом, современными рыцарями оказываются американцы, но ведь их фашистами никак не назовешь. Кантор сбивается, путается в этих сложных темах, возвращается к ним снова и снова на всем протяжении громадного романа. И рыцари у него тоже ведь разные, он вспоминает христианский тип рыцаря — поклонника Прекрасной Дамы, это пушкинский рыцарь бедный. В общем выходит, что для Запада органичны как активистский фашизм, так и компромиссная, беспринципная позиция, которую он называет философией коллаборационизма.

Мне кажется, многие из этих трудностей можно распутать, если несколько иначе понять природу христианства, отнестись к нему не догматически. У Кантора нет никакой критики христианства, только ностальгия по нему. Между тем, можно сказать, что христианство отнюдь не изжито на Западе, оно модифицировано. Христианская оппозиция миру, который во зле лежит, приняла форму технологической экспансии. Об этом много писал Бердяев, связывая с машинной индустрией новые духовные возможности, да и не он один эту тему обнаружил: тему техники как порождения христианства. Технологическая экспансия стала возможной, потому что христианство освободило природу от демонов, механизировало ее, перенеся активное начало в самого человека. Бердяев писал, что машина распинает плоть мира, клещами вытягивает дух из природы, освобождает его от материи. Что этот процесс мог получить нежелательные результаты, что природа не должна подавляться, Бердяев еще не знал, до экологического кризиса он не дожил. Правда, он дожил до атомной бомбы и заметил ее – как можно было не заметить? В самой логике Бердяева имплицитно присутствует тема христианского активизма как вражды к природе. Эта тема – европейской традиции активизма — развернута в этапной книге Адорно и Хоркхаймера «Диалектика Просвещения». Просвещению свойственна логика господства, и она в рамках самой либеральной традиции породила фашизм и коммунистический тоталитаризм (Бердяев называл последний титанизмом) как гипертрофию этого активизма.

При таком подходе легче понять и отношение тоталитарных режимов к художественному авангарду. В понимании этого отношения Кантор высказывает еще один парадокс: он пишет, что из кубиков авангарда сложили крепость и тюрьму тоталитаризма:

Также не приходится удивляться и тому, что рожденный хаосом герой герой расправляется с хаосом, его породившим, — так Зевс расправился с Кроносом. Деятели, рожденные авангардом, истребили сам авангард по такой же точно причине — поскольку были буквально его порождением.

Я бы только уточнил, что в этой связи действительна не логика, а психология: если тоталитаризм родствен авангарду, то не в порядке логического вывода или генетического следования, а как острая реакция на авангард, попытка его, в психоаналитическом смысле, вытеснения.