Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2006

Но главное, конечно, христианство, к которому Кантор хочет и не может вернуться — не может вернуться к христианской живописи. Мне трудно судить о Канторе-художнике, но то, что я видел в Интернете, похоже скорее на германский экспрессионизм, лик человека у него тоже исчез. Один из его проектов называется «Пустырь». Кантор больше связан с авангардом, чем ему хотелось бы, и это понятно, он современный человек, он не может вернуться к старому видению мира. У него то же самое «наличие отсутствия»: разложение покровов бытия, снятие, срывание материальных оболочек, живопись его не только аскетична, но и демонична. На обложке первого тома рисунок Кантора: мужчина и женщина в виде скелетов. Мадонну воспроизвести ему не удается, да и нельзя и не нужно этого сегодня. Бедный рыцарь стал сугубо бедным.

Кантор понял невозможность живописи в наше время, а любовь к большим темам осталась. Отсюда — рефлексия на тему о конце христианского искусства и темы личности — в живописном выражении портрета. Да и в конце романа отказ от человека провозглашен: Павел делает портреты собак, в котором предлагается обнаружить героев повествования. Собак двенадцать, как красногвардейцев у Блока. Кантор ушел от бандитов-красногвардейцев, но к человеку он не пришел, — только к собакам, которые, впрочем, куда лучше красногвардейцев. Но Христа впереди нет, рай животных сомнителен.

Книгу Максима Кантора надо читать.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/261349.html

* * *

[Борис Парамонов: «Золотой телец Эрмитажа»]

16.08.2006 04:00 Борис Парамонов

Едва ли не самые интересные сообщения из России в последнее время, - это эрмитажные новости. Убытки по теперешним масштабам пустячные – какие-то пять миллионов долларов), но важна символика этого мелкого дела. Эрмитаж – культурная святыня, а таковые оберегать – вопрос национальной чести. Однако словосочетание «национальная честь» легко переделать в другое – «национализация чести», а отсюда уже недалеко до следующей ассоциации – приватизация чести.  Есть предметы, понятия, идеальные содержания, имеющие ценность исключительно в форме всеобщности. Мораль (включающая в себя честь) – как раз такая форма. Такие понятия нельзя приватизировать по определению, получается – морально то, что мне – частному, приватному лицу – выгодно. Но это и есть воровство – как форма бесчестия, нечестности. Не всё можно – или должно – приватизировать.

Однако сущность происходящего в России последние пятнадцать лет как раз в том, что приватизация стала всеобщим определением национальной жизни. Самый зловещий вариант – это приватизация власти: ситуация, в которой люди берут закон в свои руки. Бандитские разборки или заказные убийства – типичные примеры приватизации власти. Понятно, что вернуть власть государству как законному суверену стало необходимостью, которую можно обсуждать даже без отнесения к издержкам процесса построения так называемой вертикали власти.

Воровство в Эрмитаже – это, конечно, приватизация экономическая, с необходимостью которой как будто и примирились граждане. И всё же Эрмитаж – не какой-нибудь Красноярский алюминиевый комбинат. Алюминий – ценность преходящая, а Тициан всё же имеет отношение к вечности. Вечность как бы изъята из сферы человеческого произвола.

И тут мы вспоминаем, что как раз эрмитажные сокровища отнюдь не первый раз стали предметом торга, а точнее сказать воровства. Кому же неизвестно сегодня, что большевики начали продавать классику Эрмитажа еще в 20-годы. Было распродано до 80 процентов эрмитажных шедевров, громадное их число было куплено американцем Мелланом, коллекции которого легли в основу нынешней Национальной Галереи в Вашингтоне. Эти операции тщательно скрывались, но при Хрущеве начали и поговаривать о них, и даже в печати. Помню, один советский стихотворец (Василий Федоров?) сочинил поэму «Проданная Венера», при этом умиляясь трансакции: Венера едет за океан, а оттуда к нам – тракторы для колхозных полей. Не помню, что уж выросло на этих полях, но эрмитажный Рафаэль до сих пор висит в Вашингтоне.

Отмазка у большевиков хоть дурная, но была: индустриализация и коллективизация. В эпоху застоя пошли другие дела: секретарь Ленинградского обкома Романов для семейного торжества потребовал из Эрмитажа уникальный екатерининский сервиз. Сервиз, правда, вернул, но кое каких предметов эрмитажники не досчитались: какой русский пир обходится без битья посуды?

Представительница Эрмитажа на одной из пресс-конференций сказала: наши музейные работники честные люди, если бы было не так, наши музеи давно  бы опустели. Фраза звучит смешно как раз на фоне эрмитажных событий. То, что не все люди воры, давно известно, но то, что воры появились там, где их обычно не бывает – среди интеллигентных людей, - относится уже к новым временам. Вопрос тут такой: как долго способен интеллигентный человек оставаться честным в ситуации всеобщего воровства, сам получая  нищенскую зарплату «бюджетников»?