Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Так что государственная политика по улучшению демографической ситуации высмеивания в принципе не заслуживает. Смешон административный восторг «власти на местах». Смешны День зачатия и тостер. Впрочем, в Европе, с ее нынешними коктейлями, тоже есть над чем посмеяться.

Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/414487.html

* * *

[Гераклид Достоевский] - [Радио Свобода © 2013]

В Америке, при всей ее сногсшибательной культурной новизне, все-таки иногда чувствуешь связь времен и культур. Нет-нет, да и всплывет что-нибудь староевропейское.

Такие смешанные элегически-ностальгические чувства я испытал, прочитав в «Нью-Йорк Таймс» от 22 сентября 2007 года рецензию (Doubt Grows Into an Obsession) на спектакль по пьесе Фернана Кроммелинка (Fernand Crommelynck) «Великолепный рогоносец» (The Magnificent Cuckold). Пьеса поставлена в маленьком театрике Ист Ривер Комедия (East River Commedia) в Гринвич Виллидж (Greenwich Village). И поставлена, судя по рецензии, плохо. В общем нынешний американский постановщик — явно не Мейерхольд.

Ведь это именно Мейерхольд в 1921 году сделал из пьесы Кроммелинка сенсационный спектакль, ставший манифестом его обновленного искусства. Мейерхольд дореволюционный, декадентский, с портрета Бориса Григорьева, стал Мейерхольдом советским, конструктивистским, авангардным и чуть ли не коммунистическим: во всяком случае в партию большевиков вступил.

О спектакле Мейерхольда написаны горы исследований, его «Великодушный рогоносец» стал классикой театра двадцатого века, причем мировой классикой — вроде советского павильона на Мировой выставке 1925 года в Париже. По таким культурным явлениям, как советская архитектура и кино, поэзия Маяковского и театр Мейерхольда, западные культурные люди судили о так называемом «советском эксперименте» — и впадали в восторги. Советское искусство двадцатых годов было авансом, по которому оценивали платежеспособность большевиков.

Ирония заключалась в том, что новое искусство отнюдь не революцией было порождено, — мощное авангардистское движение шло уже с начала века. Революция была использована русским художественным авангардом как тематическая, не более, мотивировка для новых, еще более смелых экспериментов. Шкловский писал тогда: не случись революции, Мейерхольд и Эйзенштейн были бы дикими декадентами. Но в сущности они ими и остались — только из салона вышли на площадь. Мейерхольд вместо Метерлинка взял Верхарна — и недалеко ушел: та же Бельгия. Да и Кроммелинк, между прочим, — бельгийский автор.

Дело не в Бельгии, конечно, а в том, что спектакль, ставший манифестом Театрального Октября, был поставлен по пьесе, насквозь и на старый лад декадентской. У нас и в советское время была об этом почти исчерпывающая информация, ошибиться здесь нельзя. О об этом событии со всеми подробностями написал в своих мемуарах Игорь Ильинский, исполнявший в спектакле главную роль ревнивца Брюно.

Ильинский пишет, что «Великодушный рогоносец» — трагедия ревности. Слово «трагифарс», конечно, точнее говорит о жанре пьесы. Но сначала два слова о сюжете пьесы. Здесь возьмем рецензию Нью-йорк Таймс: американские газетчики пишут исчерпывающе ясно и кратко:

Брюно, тот самый великодушный рогоносец, не может нахвастаться женскими достоинствами своей жены Стеллы. Но однажды семя сомнения в ее верности западает ему в душу и вырастает там в целые джунгли ревности, сделавшейся по-настоящему угрожающей. Брюно решает, что единственный путь вернуть себе спокойствие и преодолеть ревность — убедиться в том, что Стелла действительно неверна ему. И он приказывает ей не просто завести любовника, но вступить в связь со всем способным на это мужским населением местечка. И если Брюно сомневался в Стелле, когда она была верной женой, то теперь, заставив ее изменять себе, хочет убедиться в ее невиновности.

Вот из мемуаров Ильинского пример разговоров Брюно, нахваливающего стати Стеллы (пользуется переводом пьесы был сделан Иваном Аксеновым, замечательным знатоков мирового авангарда, автором знаменитой книги «Пикассо и окрестности»):