Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Я — мужик, но особой породы: кость у меня тонкая, кожа белая, и волос мягкий. Ростом я два аршина и восемь вершков, в грудях двадцать четыре, а в головной обойме пятнадцать с половиной. Голос у меня чистый и слово мерное, без слюны и без лая, глазом же я зорок и сиз; нерпячий глаз у меня, неузнанный. Не пьяница я и не табакур, но к сиропному пристрастен: к тверскому прянику, к изюму синему в цеженом меду, к суслу, к слоеному пирогу с куманичным вареньем, к постному сахару и ко всякому леденцу. В обиходе я тих и опрятен. Горница у меня завсегда, как серебряная гривна, сияет и лоснится. Лавка древесным песком да берестой натерта — моржовому зубу белей не быти…

В деятельности Клюева, в его, можно сказать, политике, ведомой им в столичных литературных кругах был элемент этой игры, вернее подыгрывания господам, все еще жаждавшим припасть к предполагаемым родникам народной мудрости. Народопоклонничество отнюдь не было еще изжито в самых даже изысканных культурных кругах, еще жил русский культурный миф: придет мужик и всему научит, и по-новому построит жизнь. Этому мифа поддавалась не только культурная элита, но и верхи власти. Клюев существовал в некоей связке, дубле, тандеме с Григорием Распутиным — и сам неоднократно с Распутиным идентифицировался: за мной, мол, идут, мильоны ярых Гришек. Но, конечно, это самоотождествление принимать всерьез не следует: темная мужицкая стихия, явленная в Распутине, в Клюеве подверглась светлой сублимации. Клюев — явление не стихии, а культуры, и этого никакой мифологией не затемнить.

И вот какие стихи писал Клюев:

О скопчество — венец, золотоглавый град,

Где ангелы пятой мнут плоти виноград…

…………………………………………………..

О скопчество — страна, где бурый колчедан

Буравит ливней клюв, сквозь хмару и туман,

Где дятел-Маята долбит народов ствол

И Оспа с Колтуном навастривают кол,

Чтобы вонзить его в богоневестный зад

Вселенной матери и чаше всех услад!

О скопчество — арап на пламенном коне,

Гадательный узор о незакатном дне,

Когда безудый муж, как отблес маргарит,

Стокрылых сыновей и ангелов родит!

Когда колдунью-Страсть с владыкою-Блудом

Мы в ввоз потерь и бед одрами запржем,

Чтоб время-ломовик об них сломало кнут.

Пусть критики меня невеждой назовут.

Культурно-духовный облик Клюева таинственно двоился. Ни для кого не было секретом, что он из староверов-раскольников, да он и не скрывал, — и то, что протопоп Аввакум в его духовном балансе важнее, скажем, Толстого, тоже никого не удивляло. Смущало другое: Клюева считали хлыстом, и находили у него хлыстовские мотивы. Трудно было примирить древлее благочестие аввакумовца с оргийностью клюевских стихов, — а он еще не только хлыстовские гимны сочинял, но и скопчество воспевал, как мы видели. Но здесь как раз легко находится объясняющий прием: оргийность, дионисизм Клюева не столько от хлыстов у него идет как от живого опыта, от его собственных идиосинкразий. Клюев был гомосексуалист — и куда круче, чем другой тогдашний поэт сходного склада — Михаил Кузмин писал об этом своем опыте. Кузмин — в сущности гомосексуальная баня, из тех, что так пышно развелись в американских городах в семидесятые годы прошлого века — пока не разразилась эпидемия СПИДа; а Клюев придает своим сексуальным сдвигам религиозную окраску. Христос у него — эротический партнер: и невеста, и жених, и сын одновременно, он беременен Христом.

Христос! Я — буренка мирская, страдальная, —

Пусть доит Земля мою жизнь-молоко…

Как якорь на дне, так душа огнепальная

Тоскует о брачном, лебяжьем Садко.

Родить бы предвечного, вещего, струнного,