Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Заболоцкий, светловолосый, с девичьим цветом лица — кровь с молоком. Но этого не замечаешь. Очки и строгое, точнее — подчеркнуто степенное, упрямое выражение, — вот что бросается в глаза. Хоть и вышел он из самых недр России, из Вятской губернии, из семьи уездного землемера, и нет в его жилах ни капли другой крови, кроме русской, крестьянской, — иной раз своими повадками, методичностью, важностью напоминает он немца. За что друзья зовут его иной раз, за глаза, Карлушей Миллером…

Николая Алексеевича стали опять охватывать пароксизмы самоуважения. То выглянет из него Карлуша Миллер, то вятский мужик на возу, не отвечающий, что привез на рынок, по загадочным причинам.

Лидия Гинзбург:

Недавно у меня провел вечер Заболоцкий. Какая сила подлинно поэтического безумия в этом человеке, как будто умышленно розовом, белокуром, и почти неестественно чистеньком. У него гладкое, немного туповатое лицо, на котором обращают внимание только неожиданные круглые очки и светлые, несколько странные глаза: странные, вероятно, потому, что они почти лишены ресниц и почти лишены выражения… Он солидно одет. Он стал совсем гладкий, полный (впрочем, без всякой рыхлости), нежно-розовый. В обращении неприятен. <…> Меня поразило сочетание этого золотисто-розового благополучия с внутренним холодом и депрессией.

Заболоцкого стали, как сейчас говорят, гнобить в 1933 году, когда он опубликовал в питерской «Звезде» поэму «Торжество земледелия». Сочли ее злой сатирой на колхозное строительство, кулацкой вылазкой, антисоветским юродством. Действительно, было чем удивиться: коровы и ослы у Заболоцкого строили социализм и «приходили к сознанию». Говорит некий Солдат — коллективизатор деревни:

Коровы, мне приснился сон.

Я спал, овчиною закутан,

И вдруг открылся небосклон

С большим животным институтом.

Там жизнь была всегда здорова

И посреди большого зданья

Стояла стройная корова

В венце неполного сознанья.

Богиня сыра, молока,

Главой касаясь потолка,

Стыдливо кутала сорочку

И груди вкладывала в бочку.

И десять струй с тяжелым треском

В холодный падали металл,

И приготовленный к поездкам

Бидон, как музыка, играл.

И озаренная корова,

Сжимая руки на груди,

Стояла так, на все готова,

Дабы к сознанию идти.

Больше всего это похоже на фильм Эйзенштейна «Старое и новое» с его апофеозом молочного сепаратора, вместо быка, заливающего колхозницу обильными струями, потоками белой благодати.

Это не клевета на социалистическое строительство — это поэзия, искусство, не терпящее прямоговорения. Поэтический мир Заболоцкого — синтез архаики во вкусе шестнадцатого, что ли, века, что-то от Линнея и Левенгука, в соединении с безумным максимализмом новой социалистической утопии. Построить социализм — значит, решить загадку бытия, соединить в одном гармоническом союзе живое и неживое, темное и умное, животных и человека — тотальное преображения бытия. Этот утопизм у Заболоцкого — отчасти от Циолковского, гностического фантазера, автора брошюр типа «Человек-растение», и от учителя Циолковского — безумного Федорова, требовавшего воскрешения мертвых отцов. А в плане поэтики — Хлебников, конечно: то же соединение техноутопии и буколики:

Построив из земли катушку,

Где только проволока грез,