Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

В этом сборнике Памука три эссе о Достоевском, я их все прочитал, пристроившись в углу книжного магазина, а кое-что и выписал. Действовать против собственного интереса, получать удовольствие от страдания, внезапно становиться на защиту того, что только что опровергал, делать нечто, что меньше всего от тебя ожидают, — все эти импульсы оскорбляют европейский рационализм, требования и цели просвещенной личности — сегодня почти невозможно понять, как необычен был этот подход в свое время, настолько часто ему подражали.

Это, так сказать, Достоевский per se. Но вот еще одно высказывание Памука, проясняющее, как кажется, что́ ему особенно близко в Достоевском:

Это от Достоевского — его мрачной, острой амбивалентности, его близости к европейской мысли и одновременно ссоры с ней, его противоречивого желания принадлежать к Европе и уйти из нее — ведет современный роман свое происхождение; и наш долг помнить это.

Вопрос здесь — о культурной идентичности, для культурного турка сегодня столь же острый, как был он для Достоевского в его время. И мне кажется, что больше всего Орхан Памук размышлял над Достоевским, читая не «Братьев Карамазовых» и прочие его общепризнанные шедевры — а «Дневник писателя». Вообще его публицистику, например «Зимние заметки о летних впечатлениях» — о первой живой встрече с Европой. Меня утверждает в этой мысли и то, что Томас Манн был большим знатоком «Дневника писателя», обращался к нему всякий раз, когда ставил вопрос о Германии: а с кем Германия? Европа ли Германия? И почему она с Россией воююет вместо того, чтоб быть с ней в союзе против бастионов европеизма Франции и Англии?

Причем можно со стопроцентной уверенностью сказать, какие именно сюжеты «Дневника писателя» особенно затронули, задели, даже потрясли Памука: о балканской войне, конечно, 1877 года, когда Россия вытеснила всё-таки Турцию из славянских земель. Это те самые главы «Дневника писателя», в которых провозглашается: Константинополь будет наш — и очень страстно обсуждается вопрос о так называемых турецких зверствах. И ведь в чем еще нельзя сомневаться: Памук, читая соответствующие страницы, негодования к Достоевскому не испытал, и это его, решаюсь сказать, испугало, заставив, может быть, впервые подумать, что «наши» могут быть и не правы, что можно быть душой с теми, кого соотечественники считают врагами. И вот на этом именно примере Орхан Памук понял в полной мере знаменитую амбивалентность Достоевского. Это для него был вопрос не писательской выучки, а культурного самоопределения.

Вспомним также, что как раз в это время Достоевский стал особенно подчеркивать свое европофильство — тогда, когда Европа очень прохладно отнеслась к русской инициативе на Балканах. Было как бы основание посчитать Европу врагом. И вот знаменитое место из «Дневника писателя»:

Европа! О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славяянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы — эта самая Европа, эта «страна святых чудес!» Знаете ли вы, как дороги нам эти « чудеса» и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и всё великое и прекрасное, совершенное ими. Знаете ли, до каких слез и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, всё более и более заволакивающие ее небосклон? Никогда вы, господа наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему, исконные враги ее!