Борис Парамонов на радио «Свобода»-2009

Один художественный критик, отвечая на анкету журнала Art News, задавшего вопрос, кто из нынешних американских художников наименее оценен и кто наиболее захвален, причислил Эндрю Уайета сразу к обеим категориям. Критики в основном пренебрегали его работами, утверждая, что он окончательно дискредитировал художественный реализм. Но поклонники Уайета говорили, что его одобряет так называемое «молчаливое большинство» (чрезвычайно модный термин времен вьетнамской войны, когда хотели думать, что войну поддерживает большинство американцев, только они, в отличие от противников войны, не устраивают шумных демонстраций). И действительно, на его выставки народ ломился. Некий журналист написал в 1963 году: «Людям нравилось, что у моделей Уайета носы находились там, где им положено».

Это, конечно, нелегкий вопрос: можно ли судить о достоинстве художника в зависимости от отношения к нему широкой публики. Очень легко ответить, что нет, нельзя: эволюция искусства сделала его весьма специализированным занятием и для суждения о нем требуется весьма высокая эстетическая эрудиция. Марсель Пруст, Джеймс Джойс, Пикассо или, скажем, Шостакович, никак не могут нравиться массе читателей, зрителей и слушателей, но нет никаких сомнений в том, что это великие художники. Даже Фолкнер не может быть назван популярным писателем. Есть в Америке телевизионное шоу Опры Уинфри, выше всякой меры популярное; однажды Опра сказала, что прочитала роман Фолкнера (не помню, какой), и он ей чрезвычайно понравился. Опра — поп-гуру, каждое ее слово ловят миллионы. После этой передачи одно издательство срочно выпустило три романа Фолкнера в подарочной коробке; полный провал. С другой стороны, возьмем Хемингуэя: его любят и читают, а он не меньший Фолкнера классик и достаточно изысканный писатель (хотя очень неровный). Так и с живописью: если художник пишет по старинке, значит ли это, что он уже и не художник?

Мне легче говорить об этих предметах на примере литературы. Возьмем сегодняшний, актуальнейший опыт постсоветской литературы. Много появилось писателей, и чуть ли не о каждом можно сказать что-то хорошее. Но тон задали, конечно, только трое: Татьяна Толстая, Сорокин и Пелевин. После них мне лично неинтересно читать никого из нынешних «реалистов», какой бы материал, подчас сенсационный, не брали они для своих сюжетов. Вот есть, скажем, тема: проникновение китайцев в Сибирь и на Дальний Восток. Тема, несомненно, острая, куда острее какой-нибудь Южной Осетии. И об этом пишут — бывшие «деревенщики». Но это уже, грубо говоря, не товар, как бы хорошо ни было это написано. Потому что сегодня незачем искать в художественной литературе информацию: как бы ни зажимали медию, особенно телевидение, но всё-таки свобода печати в России сейчас небывалая по сравнению с советскими временами, и о таких сюжетах знают помимо худлитературы. Литература сейчас должна быть, и есть, даже не о другом, а другая, — мы вправе предъявлять к ней чисто эстетические требования и только по эстетическим критериям о ней судить. Я взял в руки «Патологии» Захара Прилепина — и бросил: не нужна мне беллетризированная хроника чеченской войны. Или тот же Китай: я не буду читать, что о нем пишет, скажем, Распутин, какую бы правду он ни написал. О Китае сейчас надо писать так, как Сорокин в «Дне опричника» — а ведь это отнюдь не реализм.

Традиционная манера письма была, есть и останется — останется рассказ, как принято сейчас говорить, «нарратив» — но рассказывайте какую-нибудь — любую — историю, а не поднимайте в прозе жгучие вопросы современности. Так и в музыке: как бы ни был велик Шостакович, а потребность в песне, в простой мелодии не исчезнет. Кстати, сам Шостакович умел писать, так сказать, просто, для широких масс, у него и песни есть: например, популярнейшая «Нас утро встречает прохладой». Другое дело, что нынешняя поп-музыка сама от мелодичности ушла на сто верст.