Борис Парамонов на радио «Свобода»-2009

Об одном если не таком, то в чем-то схожем человеке однажды написал в мемуарных набросках покойный Е.Г.Эткинд. Он вспоминал своего учителя академика А.А.Смирнова, у которого учился мастерству переводов с французского. После войны Смирнов не мог уже работать в полную меру, и ему потребовался секретарь. Он предложил эту работу Эткинду, но тот отказался, потому что и сам был очень загружен, но он нашел Смирнову секретаря из своих бывших студентов — Юрия Борисовича Корнеева. Тот потряс Эткинда на экзамене: простоватый с виду парнишка в выцветшей солдатской гимнастерке на экзамене по французской литературе взял билет и спросил: Разрешите говорить без подготовки? — Пожалуйста. — Разрешите говорить по-французски? И вчерашний солдат произнес великолепный монолог о поэзии Ронсара на чистейшем французском языке.

— Где вы так научились французскому? — спросил у него после экзамена Эткинд. — В специальной школе при Комитете государственной безопасности, — ответил Корнеев, не моргнув глазом.

Корнеев сделал большую карьеру, исполнил массу высококачественных переводов с нескольких языков, но при этом был и оставался типичным совком — был, например, секретарем парторганизации ленинградского отделения союза советских писателей. Он и партийному начальству нравился за мужиковатость, и иностранцам импонировал своими языковыми познаниями.

Е.Г.Эткинд сравнивает двух представителей творческой интеллигенции — досоветской и советской — и разницу между Смирновым и Корнеевым определяет словами: первый был рыцарь культуры, второй — ее конквистадор. Смирнов уважал Корнеева и был удовлетворен его работой, но в разговорах с Эткиндом называл его «Ваш эсэсовец».

Корнеев был загадочной личностью, — пишет в заключение Эткинд. — Многое в нем оставалось непонятным. Он оказался наследником Смирнова — во многом он продолжал деятельность своего патрона. Но как он отличался от Смирнова! Тем, что получил языковое образование в спецшколе КГБ — и не стеснялся этого; тем, что делал свою литературную карьеру, двигаясь как танк, тем, что с успехом мог быть партийным секретарем. Там, где у Смирнова была целостность мировой культуры, у Корнеева была целостность блестяще одаренной личности, которая с нескрываемым цинизмом презирает вся и всё вокруг.

Конечно, разница между Корнеевым, с одной стороны, и Панариным и Дугиным, с другой, существенна. Корнеев при всем своем конквистадорстве был специалист и работал по специальности, он не лез не в свои сани. Можно ли назвать корректными специалистами Панарина и Дугина, при том, что Дугин — человек знающий? Безусловно, нет. Панарин и Дугин — фантазеры, причем не безвредные, учитывая, что один готовит будущих дипломатов, а другой подает экспертные советы на каких-то верхах. Тип Панарина и Дугина — даже и не советский, он укоренен гораздо глубже. Это — Хлестаков, патологический враль. Но это патология отнюдь не персональная, почему мы и говорим о типе. Хлестаков обладает социальными корнями и даже определенными историческим параллелями. На эту тему есть обстоятельная работа Ю.М.Лотмана «К вопросу о Хлестакове».

Лотман ставит в связь с Хлестаковым двух человек, принадлежавших, казалось бы, к диаметрально противоположным типам. Это авантюрист Роман Меддокс и декабрист Дмитрий Завалишин. О первом говорить нам ни к чему, но отнесение в хлестаковский контекст декабриста заслуживает всяческого внимания. Завалишин был среди прочего энциклопедически образованным человеком, но это отнюдь не помешало ему быть вралем. В своих мемуарах он приписал себе несуществующие заслуги и обстоятельства, нагородил Монбланы лжи, утверждал, например, что это он, двадцатилетний мичман, организовал и чуть ли не руководил экспедицией адмирала Лазарева — первым русским кругосветным плаванием. Лотман и объясняет, каким образом блестящий и по всем принятым характеристикам передовой человек мог обернуться такой гранью, — каковы общественные условия такой, так сказать, самореализации. Он пишет: