Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Александр Генис: И Черчилль одно время. Во всем этом, как раз, звучит тоска по Средневековью, патриархальная утопия с ее цехами, ремесленниками, одушевленному ручному труду вместо бездушного машинного. В эстетике это началось еще с британских прерафаэлитов. Политика в этом отношении шла за эстетикой.

Борис Парамонов: Вот видите. Интересно было попробовать. Но как всегда в таких случаях: пусть лучше пробуют другие, а мы посмотрим.

Но Муссолини в «Новом Средневековье» Бердяева – это, скорее, маргиналия. Главный его интерес связан с русской революцией, с ее общекультурным уроком. И вот тут у Бердяева присутствует главный парадокс. Он считает урок русской революции поучительном не только в негативном смысле, но и обнаруживает тут некую перспективу. Для него это свидетельство кризиса секулярного духа современной культуры, некий парадоксальный поворот в сторону религиозного сознания.  Ведь главный признак Средневековья – оно религиозно.  Тут опять дадим цитату:

«Религия опять делается в высшей степени общим, всеобщим, всеопределяющим делом. Коммунизм это показывает. Он отменяет автономный и секулярный принцип новой истории, он требует "сакрального" общества, "сакральной" культуры, подчинения всех сторон жизни религии диавола, религии антихриста. В этом огромное значение коммунизма. В этом он выходит за пределы новой истории, подчиняется совсем иному принципу, который я называю средневековым. Разложение секулярного гуманистического царства и есть конец безрелигиозной эпохи нового времени и начало религиозной эпохи, эпохи нового Средневековья".

Вопрос к вам, Александр Александрович. Вам этот текст не напоминает другой, из другой книги, которую мы часто обсуждаем и которой вместе восхищаемся?

Александр Генис: А как же: это кредо иезуита-социалиста Нафты из «Волшебной горы» Томаса Манна.

Борис Парамонов: Вспомним при этом, что прототипом Нафты был известный Георг или (Дьердь) Лукач – марксист и коммунист, о котором позднее писал и Бердяев, назвав его самым крупным, самым талантливым  современным марксистом. То есть можно сказать, что Томас Манн  в Нафте, вернее в Лукаче, увидел потенцию Средневековья, и не потенцию, а реакцию, возвращение в Средневековье. Тогда тем более понятны мысли Бердяева из только что приведенной цитаты. Коммунизм существует не в секулярном, не в  светском, а в религиозном поле. Это -  сатанократия, как говорит Бердяев.

Александр Генис: Но Сатана – религиозный персонаж. Что, как говорят сегодня, возвращает дискурс в религиозной поле.

Борис Парамонов: Антихристова вера большевиков - это, по Бердяеву, религиозный феномен, в чем и выразилось направление времени, как бы его ни искривляли идеологические догмы коммунизма. Правда идущей истории - религиозная правда, возвращение к религиозному переживанию мира, что в извращенной форме присутствует и в коммунизме. Бердяев говорит, что нельзя отбрасывать достижений новой истории, и важнейшего из них - опыта свободы. А вот Нафта у Томаса Манна то же самое новое средневековье связывает прямо с социализмом, который в его трактовке становится тоталитарным, причем не закрывает глаза на ужасные его стороны: "Не освобождение и развитие личности составляют тайну и потребность нашего времени. То, что ему нужно, то, к чему оно стремится и добудет себе, это - террор".

То есть, отталкиваясь от современности, Бердяев идет не к большевизму, конечно, и не к старому Средневековью, а именно что к Новому, который он видит как некий антитезис провалившейся в яму мировой войны нынешней европейской культуры. Это антитезис, но  можно надеяться на некий будущий потребный синтез. Бердяев, например, не хочет уступить свободы как ценного приобретения Новой истории. Не будем отождествлять его ни с коммунистом Лукачем, ни с иезуитом Нафтой.

Александр Генис: Хотя, справедливости ради, следует заметить, что в наше время иезуиты стали как раз левыми: теология освобождения, постоянная критика Ватикана, интерес к Третьему миру.