Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

“Платонов  не был индивидуалистом,  ровно  наоборот:  его сознание  детерминировано  массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего. Поэтому и сюрреализм его внеличен, фольклорен и, до известной степени, близок к античной  (впрочем, любой) мифологии, которую следовало бы назвать  классической  формой  сюрреализма.  Не  эгоцентричные  индивидуумы, которым сам Бог и литературная традиция обеспечивают  кризисное сознание, но представители  традиционно   неодушевленной   массы  являются   у  Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу".

Мне кажется, что тут Бродский говорит о внеличностном характере эпического сознания, еще - и уже - нерасщепленного на индивидуальности, с их персональными проблемами греха и благодати.   Не зря Бродский вспоминает античность: у Гомера  - под ярким солнцем эпоса - нет теней.

Борис Парамонов: Важно, что  этот тип сюрреализма – мифология, и вот эта мифология творится у Платонова его коллективным героем – народом, строящим социализм, социалистическую утопию, ибо советский социализм был именно утопическим, потому что тоталитарным. Носитель сюрреалистического абсурда у Платонова – неодушевленная масса, говорит Бродский. До Платонова в русской литературе Бродский видит только одно сходное явление – Заболоцкий эпохи «Столбцов», первой его книги, изданной в 1926 году.

Александр Генис: Гениальный опыт внеличностной лирики, написанной от лица той самой утопии космистов, которая в центре всего творчества Платонова.

Борис Парамонов: Но к этому – касательно Заболоцкого – можно добавить, что весь Заболоцкий, все его «Столбцы» - исчезающе малая величина в языковом творчестве Платонова. Пример будет не лишен. В рассказе «Родина электричества» деревенский сельсоветчик пишет в центр письмо в стихах:

«Не мы создали Божий мир несчастный,

но мы его устроим до конца.

И будет жизнь могучей и прекрасной,

и хватит всем куриного яйца.

Громадно наше сердце боевое,

не плачьте вы, в желудках, бедняки,

минует это нечто гробовое –

мы будем есть пирожного куски».

Это ведь уже и не «Столбцы», а «Безумный волк» того же Заболоцкого. Можно сказать, что будь на то его воля, Платонов написал бы всю поэзию обэриутов как простое примечание к своим текстам.

Александр Генис: Возникает соблазн вспомнить в связи с Платоновым и речетворца Хлебникова...

Борис Парамонов:... но он, этот соблазн, быстро исчезает. Никаким корнесловием Платонов не занимается, секрет его языка – в сдвинутой лексике. Он берет обычное слово, и ставит его в совершенно неподобающий лексический, да и синтаксический ряд. В таком словотворчестве Платонов как бы издевается над языком. Примеров – тьма, весь Платонов собственно.

Но на таком словесном фоне возникает – может возникнуть – представление о Платонове как о сатирике, разоблачающем советскую социалистическую утопию. Это очень ложное представление. Платонов сам весь в этой утопии, и другого содержания, другой, я бы сказал, подноготной у него не было. Он скорбит, а не издевается, точнее – издевка и есть у него выражение скорби. Смысл утопии, утопическое задание у Платонова – как и у коммунистической России – создание нового человека, нового неба и новой земли, если вспомнить фразеологию философов русского Серебряного века. И это задание он мечтает осуществить техническими средствами. Здесь связь Платонова с главным русским утопистом Николаем Федоровым – автором безумного проекта всеобщего воскрешения людей («отцов» у Федорова).  Это некий мистический материализм. Платонов говорит, что подлинная душа человека – это техника.

Александр Генис: Недаром он так горячо разделял известную формулу о писателях – «инженерах человеческих душ».