Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Конечно, Толстой никуда не делся, он присутствует и в кино, его текст неуничтожим по определению. Вообще нынешний фильм постарался сохранить даже сюжетную полноту романа, в экранизации присутствует Левин, и даже больше, чем, на мой взгляд, нужно. Не нужен был чахоточный брат Левина Николай. Зато отсутствует такая важная тема, как попытка самоубийства Вронского. В чем дело? Мне кажется в том, что как раз Вронский в фильме наиболее куколен, это не солидный мужчина, в отставке занимающийся земской деятельностью, а какой-то усатенький пацаненок. Вронского, если держаться «реалистической» эстетики, должен был бы играть Джуд Лоу, но он играет Каренина. В данном случае всё равно, ибо куклы не должны обладать набором реалистических  характеристик.

Но в фильме есть еще один прием. Когда действие от Анны переходит к Левину, меняется стилистика, она становится реалистической, уже никаких подмостков, а настоящее поле или помещичий дом. Это, кстати, соотносится с самим Толстым, для которого Левин и всё, что с ним связано, противопоставлены искусственной городской цивилизации и светской жизни. И еще одно в этом ряду значимо: любовные сцены, да почти всякое общение Анны и Вронского, опять же вынесены на пленер. Гостиная ни к чему, если речь идет о бытийных стихиях, какова любовь. Но вот мы переходим к финалу, где Алексей Александрович Каренин снят именно в поле: сидит в легком кресле, читая книгу, а рядом бегают Сережа и дочь Анны и Вронского Аня. Глядя на них, Каренин удовлетворенно улыбается – ровно так же, как в предваряющей сцене улыбался Левин, взяв в руки своего первенца. Но вот крупный или средний план меняется на общий, и мы видим, что эта буколическая картинка опять же вынесена на сцену. Прием театрализации, кукольной игры окончательно торжествует.

Нельзя сказать, что этот прием всегда или в одинаковой мере везде целесообразен, и неудачен он как раз в начале фильма. Начинается он, как и роман, со Стивы Облонского, подвергающегося бритью. Парикмахер, как тореадор мулетой, размахивает красным покрывалом, а потом зверски размахивает бритвой, точно собираясь не брить, а зарезать Степана Аркадьевича. Потом он едет в присутствие, и тут начинается балет вицмундирных чиновников, шлепающих казенными печатями. Непривыкший еще зритель думает, что такой балаган будет длиться весь фильм, а коли так, то он готов покинуть зрительный зал. У меня было именно такое ощущение. Со временем становится ясно, что это стилистический камертон фильма, но он берет слишком высокую ноту – не ля, как положено, а си или даже верхнее до.

Потом вас фильм всё же забирает, вы понимаете, что к чему, и покидаете кинозал всячески удовлетворенным. Я, по крайней мере.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24778009.html

* * *

История литературного кондотьера

В Петербурге в издательстве «Пушкинский фонд» вышла книга литературоведа и критика Самуила Лурье «Изломанный аршин» с подзаголовком «трактат с примечаниями».  Само же название относит к личности главного героя этого трактата – Николая Алексеевича Полевого, журналиста и литератора пушкинских времен, издателя лучшего в свое время русского журнала «Московский телеграф» (годы его жизни 1796 – 1846). Полевой по своему социальному положению был купец, «аршинник», как было принято насмешливо называть людей торгового сословия. Это и было громадной новацией в русской культурной истории – до него почти все русские литераторы были дворянского происхождения. «Изломанный аршин» –- это строчка из эпиграммы на Полевого, когда он уже стал редактором журнала «Сын отечества»: «Отродие купечества, Изломанный аршин, Какой ты сын отечества? Ты просто сукин сын!» Как видим, эпиграммка некомплиментарная – Полевой имел много врагов и завистников как в литературных, так, что много важнее, в правительственных кругах. В конце концов, Полевого, говоря по-нынешнему, загнобили, он кончил жизнь в бедности и в знак некоего демонстративного вызова завещал себя похоронить в халате и небритого. Это было большое тогдашнее событие, отмеченное чуть ли не всеми мемуаристами. В свете этих подробностей название книги Лурье – «Изломанный аршин» ненавязчиво, но вполне ощутимо соотносится с пушкинской поэтической формулой – «колеблемый треножник».