Борис Слуцкий

Из канцелярита —
Руды, осуждённой неправильно,
Немало нарыто,
Немало потом и наплавлено.

Значит ли это, что Вы за канцелярит?

Ну простите мне моё многословие.

Всего доброго.

Ваш К. Чуковский.

25 ноября 64

ночь.

Чуковский обошёлся без аналитического разбора «Работы», письмо есть письмо, а мы можем кое-что заметить, отловить переклички.

Раздел смеляковского сборника «Тридцатые годы» становится стихотворением Слуцкого. Прославленный «Винтик» Смелякова как минимум дважды обыгрывается Слуцким: «Не винтиками были мы», «Тридцатые годы» (с тем же мастерским воспроизведением смеляковского стиха). В «Претензии к Антокольскому» Слуцкий даже рифму берёт у Смелякова (посвящение Антокольскому) применительно к адресату: горечь — Григоръич. Потом он повторит эту рифму в стихах памяти Эренбурга. Да и сама рабочая тема, в начале шестидесятых захватившая Слуцкого, стала пространством этого достаточно очевидного соревнования, впрочем, как кажется, одностороннего: Смеляков почти никак не реагирует ни на вызов, ни на стих Слуцкого.

Впрочем, Константин Ваншенкин свидетельствует: «Не помню случая, чтобы Смеляков, или Луконин, или кто другой (а ведь были мастаки на это) отнеслись к нему несерьёзно, иронически, просто невнимательно. К нему, к его словам. Слушать его всегда было интересно. Это была яркая, заметная фигура. Плотный, усатый, с рыжизной в волосах». Смеляков ценил у Слуцкого «Лошадей в океане», «Физиков и лириков» и «ещё что-нибудь», видя их место в антологии советской поэзии.

Слуцкий знает цену Смелякову, прошедшему зону, плен и фронт, горемыке и подлинному поэту, — и выскажется напрямую:

Снова дикция — та, пропитая,
и чернильница — та, без чернил.
Снова зависть и стыд испытаю,
потому что не я сочинил.

Снова мне — с усмешкой, с насмешкой,

с издевательством, от души
скажут — что ж, догоняй, не мешкай,
хоть когда-нибудь так напиши.

В нашем цехе не учат даром!

И сегодня, как позавчера,
только мучат с пылом и с жаром
наши пьяные мастера.

(«Снова дикция — та, пропитая...»)

Слуцкого услышал... Твардовский. Или совпало? Знаменитая «Берёза» Твардовского, та берёза, что стоит под кремлёвской стеной, прямо корреспондирует с «Берёзкой в Освенциме» Слуцкого (посвящено Ю. Болдыреву).

Здесь нам надо обговорить одно техническое обстоятельство. В разных публикациях первая буква строк Слуцкого, когда строка начинается не с нового предложения, даётся то с прописной, то со строчной. Есть смысл следовать за основным публикатором Слуцкого — Ю. Болдыревым (хотя и у него бывает то так, то этак). Можно предположить, что Слуцкий не всегда противился вкусам или правилам того или иного издания, издательства.

Бывают случайные сходства, по сути не случайные.

В «Переправе» Твардовского:

И увиделось впервые,
Не забудется оно:
Люди тёплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно...

У Слуцкого в «Лошадях...»:

Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли...

Есть и более точный отзвук, прямая, неприкрытая реакция на теркинскую переправу:

Дали мне лошадёнку: квёлая,
рыжая. Рыжей меня.
И сказали кличку: «Весёлая».
И послали в зону огня.

Злой, отчаянный и голодный,

до ушей в ледовитом огне,
подмосковную речку холодную
переплыл я на том коне.

Мне рассказывали: простудился

конь
и до сих пор хрипит.
Я же в тот раз постыдился
в медсанбат отнести свой бронхит.

Было больше гораздо спросу

в ту войну с людей, чем с коней,
и казалось, не было сносу нам
и не было нас сильней.

Жили мы без простудной дрожи,

словно предки в старину,
а болеть мы стали позже,
когда выиграли войну.

(«Переправа»)

По-видимому, в основе этого стихотворения Слуцкого лежит тот факт, что ранней весной 1942 года он переплыл на коне ледовитую подмосковную речку.