Борис Слуцкий

Фактор самости в поэтах этого типа решает чуть не всё. Невозможно вообразить в таких стихах отсутствие авторского «я» на переднем плане. Это, скажем, Иннокентий Анненский или Заболоцкий — ранний — во многом обходятся без ячества и часто, кажется, не замечают самого себя в объёме Вселенной. Нет, это не бессубъектная поэзия, с автогероем всё в порядке, но их «я» находится по преимуществу внутри языка, поэтики, выстроенного ими мира. Акцентированное «я» Слуцкого — первое условие и первопричина его неотвратимого — прежде всего для него самого — антибеспардонного лиризма, — им сказано:

Фактовик, натуралист, эмпирик,
а не беспардонный лирик!

(«Метод»)

По идее, его безудержному многописанию должно было бы обратиться эпосом, хотя бы формально-жанрово: несколько эдаких длинных песен какого-нибудь нового «Роланда»! Ничего подобного. Как в старокитайской поэзии, где нет эпоса. В отличие от того же Самойлова — автора многих поэм, — которому Слуцкий отводил роль Летописца, сам он писал только фрагменты, сюжеты, баллады. Самойлов по этому поводу сказал так: «...написать поэму, вовсе не нужен сюжет. Сюжеты подворачиваются сами. Нужно объёмное состояние чувства. Нужно “поэмное сознание”. У Слуцкого его никогда не было». Ну, вряд ли это так.

Само его «я» становилось эпическим. Оно разрасталось шире единичной личности, принадлежащей автору. Порой это «я» вещало само по себе, совершенно оторвавшись от автора, — в пространстве истории и в качестве памятника («Памятник»).

Это один из путей гиперличностного самоощущения человека. В сочетании с эпическим масштабом эпохи возник условный, но устойчивый эффект широкого полотна, своего рода гомериады времён Великой Отечественной войны. С трагическим послесловием, протянувшимся на несколько десятилетий. То, что получило ущербную аббревиатуру ВОВ, для «участников ВОВ» не кончилось и страшным образом осталось высшей ценностью: «Хорошо было на войне!..» (Слуцкий). «И лютая тоска по той войне» (Межиров).

Каждый поэт пишет свой травелог (слово о странствиях). Каждый поэт — путник. Слуцкий не исключение. Его Одиссей, по существу, погиб.

Я, продутый твоими ветрами,
Я, омытый дождями твоими,
Я, подъятый тобою, как знамя,
Я, убитый тобою во имя.
Во какое же имя — не знаю.
Называть это имя — не хочешь.
О Москва —
Штыковая, сквозная:
Сквозь меня
Ты, как рана, проходишь.

(«Словно ворот...»)

Юра Болдырев сразу сказал «ты», и я, обращающий внимание на такие вещи, счёл это совершенно естественным. Он вёл себя как старый знакомый. Чаще всего мы пересекались в Нижнем буфете ЦДЛ. От Болдырева веяло подлинностью человека, делающего своё дело.

Когда я получил бумажку из ещё единого Союза писателей Москвы на открытие кладбищенского памятника Слуцкому, мне было ясно — это Болдырев, его приглашение.

Сам памятник оказался слишком стильным, слишком модерновым и не шибко соответствовал моему пониманию Слуцкого. Но, может быть, скульпторы — Владимир Лемпорт и Николай Силис — правы. Может быть, Слуцкий — такой. Не знаю...

Большая голова из белого гранита на фоне флага из чёрного мрамора.

Слуцкий сам выбрал этот портрет в мастерской Лемпорта.

Есть и другое впечатление от этой работы. Омри Ронен (очерк «Грусть»):

Героическая грусть — вот Слуцкий. Героизм держал его в жизни, его увела от жизни грусть.

Его надгробье работы В. С. Лемпорта, голова, осенённая чёрным знаменем, несёт глубокий смысл, это иллюстрация к страшным стихам Бодлера: «l’Espoir, / Vaincu, pleure, et l’Angoisse atroce, despotique, / Sur mon cr>ne inclinJ plante son drapeau noir». «Надежда, / Побеждённая, плачет, и самовластная свирепая Тоска / Над моим черепом поникшим водружает свой чёрный флаг».

Такая властительная грусть погубила Слуцкого.

Впрочем, глаз художника — особая оптика. Скульптор Владимир Лемпорт видит людей так: