Борис Слуцкий

Спокойней со спокойными, но всё же —
Бывало, ждёшь и жаждешь гневной дрожи,
Сопротивленья матерьяла ждёшь.
Я много дел расследовал, но мало
Встречал сопротивленья матерьяла,
Позиции не помню ни на грош.

Оспаривались факты, но идеи

Одни и те же, видимо, владели
Как мною, так и теми, кто сидел
За столом, но по другую сторону,
Называл автобус чёрным вороном,
Признаваться в фактах не хотел.

Они сидели, а потом стояли

И падали, но не провозглашали
Своё «Ура!», особое «Ура!».
Я помню их «Ура!» — истошно-выспреннее,
Тоскливое, несчастное, но искреннее.
Так все кричат, когда придёт пора.

А если немцы очень допекали,

Мы смертников условно отпускали —
Гранату в руки и — на фронт! вперёд!
И санитарные автомобили
Нас вместе в медсанбаты отвозили,
И в общей,
В братской,
Во сырой могиле
Нас хоронил
Один и тот же
Взвод.

Это, наверное, единственное во всей мировой поэзии стихотворение, написанное тем, кто расстреливал, о том, как это происходит; впрочем, в более позднем стихотворении Слуцкий говорит:

У меня было право жизни и смерти.
Я использовал наполовину,
злоупотребляя правом жизни,
не применяя право смерти.

(У меня было право жизни и смерти...»)

«Я» Слуцкого не адекватно ему самому. Весь остальной юридический багаж поэта ушёл на защиту памяти павших и недоли падших.

Упомянутый О. Б-в плохо кончил, но о Слуцком всегда говорил самые лучшие слова. Как, кстати, и о Сельвинском, также участвовавшем в нём.

ДОБЫВАЙТЕ, РЕБЯТА, ОПЫТ

Здесь надо привести два высказывания Слуцкого.

Отбывайте, ребята, стаж.
Добывайте, ребята, опыт.
В этом доме любой этаж
Только с бою может быть добыт.

(«Советы начинающим поэтам»)

Надо думать, а не улыбаться.
Надо книжки трудные читать.
Надо проверять — и ушибаться,
Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат
К жизненному опыту
Не принадлежат.

(«Надо думать, а не улыбаться...»)

Назидание? Ну да. Слуцкий — дидактик. Более того, дидактик-практик. Друзья называли его «ребе-комиссар» (было и раннее прозвище — «харьковский робесперьист»). Он завёл вокруг себя хоровод воспитанников. Они сами заводились вокруг него. В середине семидесятых к нему на литинститутский семинар ходил сын Пастернака — Леонид.

Общение со Слуцким запоминалось навсегда. Владимир Цыбин:

От Слуцкого мы узнали о Гумилёве, о стихах Лозинского. Особенно настаивал Борис Слуцкий на том, что никто не ценит такого поэта, как В. Пяст.

— Его высоко ценили Блок и Гумилёв, — со свойственной ему стальной убеждённостью говорил он. — Мы все в большинстве растём вширь. А вот Пяст — упорно куда-то в сторону. <...>

С Борисом Слуцким меня связывали долголетние книголюбческие симпатии. А книгу он любил и хорошо знал, вернее, забытые имена книг. Так, он говорил, что мечтает о том времени, когда появятся у нас в России книги рано умершей в Париже русской поэтессы Ирины Кноринг.

— Это большая поэтесса, — сказал он при встрече со мной.

Впервые я услышал имя Э. Паунда от него.

Продвигая других, Слуцкий отодвигал себя-поэта. Понимал ли он это?

Тамара Жирмунская: