Борис Слуцкий

«...Жизнь, которою я жил четыре года, была жестокой, трагичной, и мне казалось, что писать о ней нужно трагедии, а поскольку настоящих трагедий я писать не мог, писал сокращённые, скомканные, сжатые трагедии — баллады.

Позже я додумался до того, что жестокими могут быть не только трагедии, но и романсы. Ещё позже, что о жестоких вещах можно писать и нежестоким слогом».

Нет, не напрасно Ахматова, по свидетельству А. Наймана, говорила о Бродском: «В его стихах есть песня!»

Не исключено, что в достаточно позднем стихотворении Слуцкий обращается — к Бродскому:

В какой-нибудь энциклопедии
Похожесть фамилий сведёт
Твоё соловьиное пение
И мой бытовой оборот.

(«Увидимся ли когда-нибудь?..»)

Какая же песня у Слуцкого? Какой альт? Откуда бы? Зато у него есть «Музыка на вокзале...» — стихи изумительные ещё и потому, что они по-настоящему музыкальны. Даже странно, что их написал Слуцкий, а не, скажем, Самойлов...

Многим ты послужила,
Начатая давно,
Песенка для пассажиров,
Выглянувших в окно.

Как победить учителя? Его средствами. В 1958-м Бродский пишет так, и это — Слуцкий:

Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Проходит шесть лет, проходит суд над Бродским, и, казалось бы, должен уже пройти и Слуцкий. Ан нет. Вновь в голос Бродского вплетается голос Слуцкого:

А. Буров — тракторист — и я,
сельскохозяйственный рабочий Бродский,
мы сеяли озимые — шесть га.
Я созерцал лесистые края
и небо с реактивною полоской,
и мой сапог касался рычага.

Но Ахматова Ахматовой, Пастернак Пастернаком, Бродский Бродским, а наш разговор — о Слуцком. Его-то мы и услышим, цитируя раннего (1958) Бродского:

И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землёй закатам,
и быть над землёй рассветам.
Удобрить её солдатам.
Одобрить её поэтам.

Существенно, что в прямом ученике живёт слово, органически оппонирующее учителю, и это слово — иллюзия. Через годы Слуцкий скажет сам:

Моё недалёкое прошлое —
иллюзии самые пошлые...

(«Моё недалёкое прошлое...»)

Слава Слуцкого была не звонкой, в определённом смысле — глухой.

«Моя поэтическая известность была первой по времени в послесталинский период новой известностью. Потом было несколько слав, куда больших, но первой была моя глухая слава. До меня все лавры были фондированы, их бросали сверху.

Мои лавры читатели вырастили на собственных приусадебных участках».

Эта слава соответствовала глухому ропоту советской интеллигенции. Распространяясь частично в списках, Слуцкий тем не менее не состоял в авторах самиздата. Он не работал исключительно на самиздат. Или на тамиздат. Слуцкий — поэт советский.

В 1970-х идеология оставила его. Или стала другой? Он всё чаще — намного определённей, чем раньше («советский русский народ», «советский русский опыт» — его ранний синтез), — говорит о России, о русской истории, о русском языке. О том, что его никуда не тянет и он остаётся «здесь». Кто помнит, «здесь» означало СССР. «Здесь» Слуцкого — Россия.

В начале семидесятых Слуцкий испытал читательское охлаждение к себе, по слову Ю. Болдырева — «отброшен и забыт». Книга Слуцкого «Годовая стрелка» (1971) не вызвала литкритического отклика, хотя по инерции ему дали приличный тираж — 20 000 — и книга не залежалась на прилавках. Некоторое возвращение к нему началось с 1975 года, имя Слуцкого возникает всё чаще — в статьях и книгах Л. Аннинского, А. Байгушева, И. Гринберга, Л. Лавлинского, Ал. Михайлова, В. Соловьёва, К. Султанова, А. Урбана, Г. Филиппова и других, но широкого читателя такая литература не достигает.

Кое с кем из критиков он дружил. Льву Аннинскому дал рекомендацию в Союз писателей, сказав в частном порядке: «Вы должны написать книгу “Послесталинское поколение”». Аннинский послушался, написав «Ядро ореха». Он рассказал: