Борис Слуцкий

Стихла эта огромная нота. Звучанье
превратилось в молчанье.
Не имевший сравнения цвет
потускнел, и поблекнул, и выпал из спектра.
Эта осень осыпалась.
Эта песенка спета.
Это громкое «да!» тихо сходит на «нет».

Я цветов не ношу,

монумент не ваяю,

просто рядом стою,
солидарно зияю
с неоглядной,
межзвёздной почти
пустотой,
сам отпетый, замолкший, поблёкший, пустой.

(«Слово на камне»)

В мае 1977-го он уезжает в латвийские Дубулты, в Дом творчества, где вскоре по приезде у него начинается острый приступ депрессии. Даниил Данин и Виталий Сёмин помогают ему уехать обратно в Москву, где его встречают Юрий Трифонов и другие друзья. Трифонов с будущей женой Ольгой повезли его домой на машине, за рулём была Ольга, разговора почти не было. Подъехали к его дому на 3-м Балтийском, Трифонов спросил:

— У тебя в доме кто-нибудь есть?

— Не знаю.

— У тебя там есть еда?

— Не знаю.

Трифонов пошёл в магазин. В машине наступила мёртвая тишина. Внезапно Слуцкий произнёс фразу в четыре слова с расстановкой:

— Оля. Юра. Очень. Хороший.

Ещё через несколько дней он становится пациентом 1-й Градской больницы.

Началось затворничество, лежание и скитание по больницам.

Психосоматическое отделение 1-й Градской находилось в неказистом здании, спрятанном в чахлых зарослях больничного сада. Войдя в общую палату и сев на кровать, Слуцкий сказал в пространство:

— Я ни с кем не буду разговаривать.

Отделение возглавлял доктор Берлин, выделивший Слуцкому глухой — лучшего не было — закут без соседей и позволявший пользоваться после рабочего дня телефоном в своём кабинете. Доктор Берлин любил стихи и разговоры о стихах, в тридцатые годы лечил Пастернака — от бессонницы, а на самом деле — от того же самого. Когда однажды со Слуцким случился припадок бреда, доктор профессионально отреагировал в некой радости:

— Какой доброкачественный состав бреда.

Из 1-й Градской Слуцкий перебрался в Центральную клиническую больницу, потом — в Психиатрическую клинику имени П. П. Кащенко, она же «Кащенко», она же «Канатчикова дача» (название по местности, где в середине XIX века располагались загородные владения купца Канатчикова).

Тринадцатого июля 1977 года (дата по штемпелю отправления) Давид Самойлов пишет Слуцкому:

Дорогой Борис!

Пеца[56] недавно звонил, говорил, что тебе получше. Надеюсь, что ты уже не в больнице.

Знаю, как ты не любишь всякого рода выражения чувств, поэтому опускаю эту часть письма. Могу сказать только, что всегда помню о тебе, люблю тебя. Мы уже так давно не разговаривали толком и так разделили свою душевную жизнь, что трудно писать о чём-нибудь существенном. Не знаешь, с чего и начать.

А может быть, к чему-то и надо вернуться, потому что во мне всегда живо печальное чувство нашей разлуки. Возвращение может быть началом чего-то нового, которое окажется нужным нам обоим.

Мы с тобой внутренне всегда спорили. А теперь спорить поздно. Надо ценить то, что осталось, когда столько уже утрачено.

Я сейчас подумываю и стараюсь описать свою жизнь. Многое нуждается в переоценке.

В сущности, самым важным оказывается твёрдость в проведении жизненной линии, в познании закона своей жизни.

В этом ты по-своему всегда был силён. И надеюсь, что и в дальнейшем будешь вести свою жизненную линию, которая для многих — пример и нравственная опора.

Хотелось бы, конечно, не сейчас и, может быть, не скоро побыть с тобой вдвоём.

Будь здоров.

Обнимаю тебя.

Твой Дезик.