Борисов-Мусатов

«Моих врагов червь кости сгложет,

А я пиит — и не умру»

Вероятнее всего, Мусатов не знал этих строк. Но всякий художник не может не предощущать судьбоносного для него значения его искусства. Тут спор со временем: кто кого. Чтобы иметь право вступить в этот спор, нужно подчинить себе тайны искусства, мастерства.

Он бьётся над этим. Прорабатывает по многу раз одну и ту же натуру, один и тот же мотив. Он знал, что мастерство смиряется перед трудом. И сколько же надо было трудиться, чтобы постичь всем существом своим: в труде счастье художника, — один из главных жизненных итогов его недолгих лет.

И ещё он читал, читал, читал. Через труды по искусству осмыслял проблемы творчества, опыт предшественников своих. Эстетические теории Лессинга и Гегеля, «Философию искусства» Тэна, «Историю искусств» Гнедича, статьи и письма Крамского, Перова — штудировал со вниманием. Он вовсе не был ленивым учеником и для того, чтобы узнать необходимое, не нуждался в надзоре и подстёгивании со стороны педагогов и наставников.

В.В.Коновалов был для него тогда идеалом, высшим авторитетом. Квартира учителя стала Мусатову на первых порах учебным классом, художественной студией, своего рода дискуссионным клубом, местом встреч с сотоварищами и соучениками. В спорах вырабатывалось эстетическое мировоззрение, в бесчисленных упражнениях по рисунку и живописи накапливались технические навыки, тренировались глаз и рука.

Исключительное посвящение себя живописи, начало сознательного служения ей, вхождение в жизнь в искусстве— на первых порах учеником лишь — произошло для Виктора Мусатова в пятнадцать лет от роду. Впереди оставалось — целых двадцать.

Из живописных произведений Мусатова (пока только так: Борисовым он станет позднее) — первым дошло до нас «Окно» (1886). «В этом почерневшем мусатовском «Окне» есть что-то голландское, бесхитростное и простое»¹⁵,— утверждает биограф. Что ж, с голландцами он познакомился в музее совсем недавно, впечатление от них было ещё свежо. В репродукции «Окно» походит отчасти на цветную фотографию — так старательно художник выписал каждый листочек, каждый лепесток цветка, кружева занавесок, переплёты рам. Но, ничего не утверждая, задумаемся: случайно ли выбрана натура — одинокое окно, как бы задрапированное буйной зеленью? Вообще зелень, листва, цветы, трава — любимый мотив зрелого творчества Борисова-Мусатова (разумеется, не в столь тщательном копировании); но тут растительность лишь обрамление, лишь фон для основной мелодии — одиночества.

Вернёмся опять к этой теме. Свидетельства мемуаристов противоречивы. Один (В.Станюкович) утверждает как неизбежное, вынужденное замкнутость будущего художника с детских лет. И то: «дети жестоки», они не умеют прощать физических несчастий. Оттого ни с кем из сверстников Виктор никогда близок не был. Другой мемуарист (А.Федоров) уверяет нечто противоположное — соученики, товарищи любили маленького горбуна с «милыми, кроткими, внимательными и зоркими глазами». Он же был общителен, весел, стремителен, отзывчив — «великолепный товарищ». Может быть, правда между двумя крайностями? Дети умеют быть и великодушными — верно. Но физическая неполноценность слишком откровенна, чтобы о ней мог забыть даже её обладатель. Она заставляет почти постоянно ощущать свою выделенность из окружения. Войдя в подсознание, такое ощущение не может не влиять сущностно на характер, на само мировосприятие человека.

Творчество Борисова-Мусатова с несомненностью раскрывает его внутреннюю сосредоточенную замкнутость, отстранённость от бытовой повседневности, от реальности — хотя бы интимно переживаемую, если и не выраженную явно во внешнем поведении.

Правда, в ученических работах своих Мусатов ещё как будто не стремится оторваться от быта. Работы его почти чистый «жанр». Перечень названий его рисунков и замыслов тому подтверждение: «Плотники, сидящие на стружках», «Просительница», «Урок портнихи», «У закладчика», «Жандарм», «Чаепитие», «Лакомый кусочек», «Не всё то золото, что блестит», «Семейный вечер в обществе», «Лошадь пала». Картины с подобными названиями вполне возможно представить в экспозициях передвижников. Но вот он себя изобразил идущим на этюды вместе с товарищем — и «романтически» задрапировал спину плащом, через плечо перекинутым. Хотя бы в изображении создает иллюзию беспечальности бытия. Первый, почти неощутимый намёк на то, что для художника станет со временем важнейшим.

Со временем… Но время это надо ещё преодолеть. Пять лет ещё, до августа 1890 года, пройдут в Саратове — в нездоровье (впрочем, это с ним навсегда), в упорном освоении основ мастерства.

Саратовская же «глушь» всё более и более оживлялась, цивилизовалась, шумнела. Возникло Общество изящных искусств, объединявшее любителей живописи, музыки, поэзии, театра. Коли понадобилось Общество создавать, значит, немало таковых любителей собралось. Кружок Коновалова преобразовался в Студию живописи и рисования — вошёл в Общество основным ядром.