Борнвилл

“Никакой премьер-министр не пожелал бы принимать подобные меры, – напирал он. – Я знаю, какой ущерб этот сбой наносит и еще нанесет жизням людей, их предприятиям, их работе… Но сейчас попросту нет легких решений… Путь предстоит тяжкий, и правда по-прежнему в том, что многие жизни будут, увы, утрачены… Я желаю поблагодарить всех, кто трудится не покладая рук, чтобы победить вирус… Всех – от сотрудников супермаркетов, работников транспорта и соцслужащих до медсестер и врачей на передовой. Но можно не сомневаться, что в этой борьбе участвуем все мы, каждый из нас… Каждый из нас теперь обязан действовать вместе со всеми… Чтобы остановить распространение этой болезни… Чтобы защитить нашу Национальную систему здравоохранения и спасти многие, многие тысячи жизней… И я знаю, как это бывало много раз в прошлом… Народ этой страны выстоит в этом испытании… Мы выйдем из него сильнее прежнего… Мы победим коронавирус – и победим мы его вместе”.

Когда речь завершилась, Мартин не нашелся что сказать. Бриджет, прожившая с мужем почти сорок лет, точно знала, о чем он думает. Мысли его были в прошлом, как это частенько случалось, в тех днях в Брюсселе в начале 1990-х, когда он все еще сражался на шоколадной войне и все вокруг говорили об этом суматошном, однако уже тогда прославленном журналисте, открывшем новый забавный подход к тому, как писать о Евросоюзе.

– Он премьер-министр, милый, – напомнила она ему. – Он есть. Это происходит. С этим ничего не поделаешь. Постарайся не зацикливаться.

* * *

6. 1) В период чрезвычайного положения воспрещается покидать место проживания без уважительной причины.

Мэри осталась одна. Овдовела она уже теперь семь лет назад. Двое сыновей жили рядом – по разные стороны, в получасе езды. Младший сын – в двух часах, в Лондоне. Расстояния в общем и целом невеликие, но Мэри казалось сейчас, что ее дети (она по-прежнему считала их детьми – шестидесятилетних) живут на разных с ней континентах.

Надо было им с Джеффри продать этот дом давным-давно и переехать в какое-нибудь более подходящее место. Но не случилось, и ей уже восемьдесят шесть, и уж не переедет она никуда. Слишком большой этот дом был, чтобы ей в одиночку за ним смотреть. Раз в неделю приходила домработница – но больше не придет, потому что локдаун. Раз в две недели приходил садовник – но больше не придет, потому что локдаун. Раз в три недели приходила парикмахерша по имени Дебра, стригла Мэри – но больше не придет, потому что локдаун.

Мэри осталась одна, и все же молчать не могла. Ей необходимо было разговаривать, такова ее базовая потребность. В отсутствие общества людей Мэри говорила с котом Чарли и со своей аневризмой. Имени ей она не давала, не хотела очеловечивать ее до такой степени, однако, что ни утро, закатывала свитер и футболку и смотрела на место чуть ниже сердца, где, как ей сообщили, аневризма угнездилась, и хорошенько отчитывала ее, как отчитывала когда-то непослушных школьников и школьниц. Наказывала ей перестать расти, не лопаться и в целом оставить ее, Мэри, в покое, чтобы удалось порадоваться свету белому еще сколько-то лет. Бездумная воля к жизни по-прежнему была в Мэри сильна, пусть и не стало уже ее родителей, не стало и мужа, а сыновей и внуков видела она нечасто. (Именно они, в самом-то деле, ее внуки, давали ей повод жить дальше, столько было в ней решимости следить за тем, как протекает их жизнь, и дождаться правнуков, которые мало-помалу наконец-то начали появляться.)