Борнвилл

– Видимо, Паскаль бы с тобой в любом случае согласился.

– Кто?

– Блез Паскаль. Он сказал: “Все беды мира случаются из-за людей, не способных спокойно сидеть по домам”.

– Очень верные слова. Британская философия, как она есть.

– Он был француз.

– Ну, даже французы время от времени понимают, что к чему. – Джек глянул на Бриджет. Ему явно не давало покоя, даже сейчас, что она в этом разговоре никак не участвует. – В смысле, взять Брекзит. Я голосовал за выход, вы все – за то, чтобы остаться. Ладно. Можно цивилизованно не соглашаться друг с другом. Все британские члены Европарламента потеряли работу и коврижки. Что ж, их это бесит. Я их не упрекаю. Но в конце-то концов, никто ж не знает, чем оно обернется, а? Может, окажется, что это ошибка. Дело не в этом. Дело в том, что мы сделали выбор. Мы сделали выбор, нам придется его держаться и посмотреть, что произойдет. А пока можно оставаться друзьями.

Мгновение-другое спустя Питер задумчиво произнес:

– Знаешь, даже в самом конце своей жизни мама не знала, правильный она сделала выбор или нет.

Джек озадаченно глянул на брата.

– Ты о чем?

– О браке с папой.

– Почему? – спросил Мартин. – Никого другого не было, верно? Я думал, они познакомились, когда она еще в школе училась.

– Был другой. Она мне про него несколько раз говорила.

– Правда? Кто? Каким он был?

– Очень не таким, как папа, судя по всему. Настолько не таким, что вся ее жизнь могла бы пойти иначе.

И Питер, глядя на искусственное озерцо – то самое, вокруг которого мама когда-то гуляла с Кеннетом, десятки лет тому назад, много жизней тому назад, – вдруг почувствовал, как скорбь поглощает его так полно, что не мог он уверенно говорить дальше. Только Мартин это и заметил. Потрепал брата по плечу и сказал:

– Сделаем вид, что мы тут ради физкультуры, ага? – И они вдвоем тронулись в обход пруда, предоставив Джека, Лорну и неизменно безмолвную Бриджет друг другу.

Налетел ветер, погнал по воде рябь.

– Нам, наверное, скоро пора, – сказала Лорна матери. – Немного холодает.

Повисла долгая пауза. А затем Бриджет наконец заговорила – и не в ответ на это предложение.

– Джек, дрянь ты сраная, – сказала она.

Джек повернулся к ней. То были первые слова, с которыми невестка обратилась к нему с июня 2016 года.

– Боже, – проговорил он. – Оракул молвил. Уста разверзлись. Слова возникли.

По-прежнему не глядя на него, вызывающе держа лицо вполоборота, она повторила:

– Дрянь, и все.

– Не соблаговолишь ли пояснить? – попросил он.

– Нет, – ответила Бриджет. Но в виду она имела не отказ от пояснений, а вот что: – Нет, мы не можем быть друзьями. Как ни жалко, но не можем.

Он небрежно рассмеялся.

– Батюшки, вот так чрезмерная впечатлительность. Да это ж просто дурацкий референдум, Бридж.

– Нет, не просто.

Молчание получилось такое долгое, что Джека оно уело.

– Ой, да ладно, – сказал он, – мы знакомы уже – сколько? – чуть ли не сорок лет…

– Да. – Она впервые развернулась к нему лицом. – Именно. Мы знакомы почти сорок лет. А знаешь, кого еще я знаю давно? Чуть ли не столько же? Твоего отца.

– Отца? А что отец? – Голос у него звучал сталью бравады, а не уверенности в себе.

– Я была частью вашей семьи, – проговорила она медленно, тщательно выбирая слова и произнося каждое с выражением. – Я с вами ездила в отпуска. Я с вами ужинала. Я ходила на ваши свадьбы, ваши крещения и похороны. Я принесла им, Джеффри и Мэри, внуков. Тридцать два года мы были знакомы. Тридцать два года. И все это время знаешь что? Он ни разу – ни разу – не посмотрел мне в глаза. Не смог. Не смог себя заставить. Даже под конец, когда мы с Энджелой ухаживали за ним, когда мы его мыли и одевали и… убирали за ним. Все это время вы, все остальные… Да, конечно, вы всегда были милы, всегда были обходительны, всегда были приветливы, но вы понимали. Вы все видели. Все вы. И никогда ни черта не предпринимали. Ни черта, ни хера вообще. Вы смыкали ряды. Вы ни слова ему не говорили, и ты понимаешь, что это значит? Это значит, что вы встали на его сторону. Поэтому дело не в том, кто за что голосовал, – в смысле, может, референдум стал последней соломинкой, но, честно говоря, кому какое дело, хочешь ты быть в Евросоюзе или нет, всем насрать. Просто все стало яснее некуда. Кто на чем стоит. На чем ты стоишь. И Мэри. О Мэри не забудем. Господи боже, я любила эту женщину, пусть кто-нибудь только попробует мне сказать, что я ее не любила, – бля, это я вошла в то утро в дом и попыталась ее спасти, я жала ей на грудь, я открыла ей рот и попыталась сделать так, чтобы она задышала, – но скажем правду, Джек, будем честны, даже она, даже Мэри никогда не заступалась за меня перед ним. Толком не заступалась. Господи, она с ним и о Питере никогда не говорила, он умер, так и не признав, что его сын гей, и все это… ради чего? Все ради спокойной жизни. Ради того, чтобы сохранить святое семейство, будто под крышкой ничего не смердело. Смердело до самых небес.

Она встала, стряхнула с брюк прилипшие травинки и сказала дочери:

– Пошли, милая, нам пора домой.