Борнвилл

Через час после этого, в девять вечера, мне звонит Джек и сообщает, что за несколько минут до этого мама позвонила и сказала, что у нее ужасно болит желудок.

Брат, живущий к маме ближе, чем я, едет узнать, что случилось. Второй мой брат Мартин уже на месте. Приехала “скорая”, мамой занимаются медики. Мы знаем, что у нее аневризма аорты, крошечное, похожее на пузырек вздутие одной артерии очень близко к сердцу. Аневризму нельзя оперировать, и мама уже несколько лет живет в страхе, что произойдет разрыв – событие неизбежно смертельное. Мартин объясняет это медикам “скорой помощи”, но они конфиденциально уверяют его, что этого не случилось, у мамы просто сильная инфекция. Они на этом настаивают, а также настаивают и вот на чем: ни Мартин, ни Джек не могут войти к маме в дом и побыть с ней. Правила локдауна этого не допускают. Братьям придется остаться снаружи, в саду, и наблюдать в окно, как она от боли держится за живот. В окно они видят, как ходит кругами вокруг нее растревоженный кот Чарли, а врачи заняты своим делом. Ее сыновья вынуждены общаться с ней взглядами и по телефону.

Чуть погодя маму укладывают в постель, а врачи готовы уехать. Ее уверяют, что с ней все будет в порядке, но она говорит, что ее мучает боль, и врачи рекомендуют братьям получить утром у маминого терапевта рецептурные болеутоляющие. Сами врачи “скорой” не уполномочены предоставить обезболивающее – только парацетамол. И тогда Джек и Мартин уезжают домой, зная, что их матери чудовищно больно. Им не дали поговорить с ней вживую, им не позволили к ней прикоснуться.

Вскоре после полуночи я звоню ей. Разговор очень короткий. Я спрашиваю, как она себя чувствует. Она говорит, что ей слишком больно и разговаривать она не может, и сбрасывает звонок. Через несколько минут я пытаюсь позвонить ей, но линия занята. Она занята весь остаток ночи. Я тревожусь за нее – она одна в доме, совершенно одна, если не считать кота, который каждую ночь спит у нее на кровати и, вероятно, с ней и сейчас. Хоть какое-то утешение.

По-прежнему встревоженный и по-прежнему не способный добиться никакого ответа от ее телефона, я возвращаюсь на рассвете в Бирмингем, но успеваю проехать лишь полпути, когда мне звонит Мартин и сообщает, что мама ночью умерла.

* * *

Пандемия, лишь самое начало которой, возможно, мы видим, уже полна жестокостей. Семьи разделены громадными расстояниями и не видятся много дольше, чем я не вижусь со своей родней. И конечно, миллионы незримых, безвременных смертей. Миллионы жизней пресечены, хотя люди думали, что впереди у них годы, а то и десятилетия.

И поэтому я стараюсь быть благодарным. Стараюсь быть благодарным просто за то, что моя мама заставила себя жить, чтобы дотянуть до одного последнего разговора со мной, на солнышке, в тени сумаха, в саду, который был не только ее садом почти пятьдесят лет, но и моим, декорациями к стольким детским играм и детским фантазиям. По крайней мере, эта память никогда не сотрется. Это был драгоценный подарок, какой она для меня припасла.

Но и жестокости я простить не могу. Жестокости того, что мои братья смогли повидать ее в последний раз лишь в окне ее дома. В последний раз ее внуки видели ее тоже через окно. И ее правнуки. Жестокости того, что почти все разговоры, которые мы вели с ней в последние месяцы ее жизни, происходили на наших с ней компьютерных экранах.

Эти экраны, эти окна – преграды из стекла, кремния и пластика; между нами их возвела пандемия. Они разделили нас и изводят нас этим общением, которое лишь жалкое подражание, а иногда и попросту пародия на истинное человеческое соприкосновение. Я жалею, что мы с мамой эти несколько месяцев не писали друг другу писем, мы годами не писали их друг другу – и, как мне кажется, теперь видеть написанное ею от руки – наверное, единственное, что приблизило бы меня к ее живому присутствию. Я же цепляюсь за образ того последнего вечера, за последний разговор. За это я вечно буду благодарен. В конце концов, из чего, если не из вот такого, состоять моей последней памяти о ней? Не из чего. Только тот коротенький мотивчик, возвещающий начало звонка по скайпу, да макушка головы моей матери.

7 Среда, 24 июня 2020 года

Прежде чем сесть в машину, Дэвид взял Питера за руку и сказал:

– Мне тот текст, который ты написал, кстати, понравился. Очень.

– Спасибо, Дэвид.

– В смысле, я бы не назвал это великой литературой, конечно, но он… от души.

Питер кивнул и улыбнулся.

– Возможно, даже чересчур.

– Я полагал, ты его прочтешь на церемонии.

– Я про это думал, но… в итоге показалось, что не стоит.