Борнвилл

Вот каково было бы кредо Мартина, если б оно у него имелось: умеренность во всем. В 1976 году он окончил школу в Кингз-Нортон с умеренно хорошим набором оценок “А”. Поступил в Ланкастерский университет, чтобы изучать там французский и немецкий, – этими языками он владел умеренно свободно. В 1980-м – после четвертого курса, включавшего в себя умеренно приятный год за рубежом, – он окончил учебу с умеренно хорошим рейтингом 2.1. Его преподавателям он казался тихим, разумным и легко обучаемым; они позабыли его начисто, как только он покинул стены вуза. После Ланкастера Мартин вернулся в Среднюю Англию, на лето съехался с родителями и принялся прочесывать объявления о работе в “Бирмингем пост” – искал что-нибудь подходящее его талантам. То была первая пора правления Маргарет Тэтчер, и безработица росла неудержимо. Однако Мартин не сомневался, что обретет искомое – карьеру, которая подарит ему личное удовлетворение, чувство приносимой обществу пользы и финансовое вознаграждение. Желательно, чтобы всего в меру.

Поиски привели его обратно к фабрике “Кэдбери”, этому исполину мест, где Мартин провел детство. Он заметил объявление о вакансии в отделе досуга персонала – требовался помощник управляющего. Позиция мелкая, но Мартин решил, что ему подойдет – по крайней мере, на первых порах. Человек более настырный мог бы подчеркнуть свои академические заслуги, но Мартин в своей заявке на вакансию заикнулся о них лишь мимоходом. Впрочем, ему так или иначе повезло: собеседование назначили, и работу он получил – при зарплате для начала скромной, но ему пообещали умеренные надбавки. И вот в понедельник 13 октября 1980 года мама подвезла его, умеренно нервничавшего, но вместе с тем и умеренно воодушевленного, к железнодорожной станции Барнт-Грин; осенний день с его синими небесами светился надеждами и возможностями.

Мэри и Джеффри, десятью годами ранее переехавшие из Борнвилла, обитали в доме на полпути к вершине Роуз-Хилла, на широкой дороге, прорезавшей леса по обе стороны крутого подъема и ведшей автомобилистов прочь от дальних пригородов Бирмингема к границам вустерширской глубинки. В это утреннее время по дороге тек оживленный поток машин, везших работников вниз с холма на завод “Бритиш Лейленд”[58] в Лонгбридже к восьмичасовой смене, но Мэри это не смутило, и она быстрым и решительным маневром загнала свой автомобиль в общий поток. Протащившись за машиной, шедшей перед ней, вплоть до круговой развязки у Кофтон-Хэкетта, она вильнула вправо, подальше от других участников движения, и смогла наконец разогнаться до более приемлемых пятидесяти пяти миль в час. Мартин вынужден был вцепиться в дверную ручку и задаться вопросом, почему его мать любую поездку осуществляет на бешеной скорости.

– Мы рано, – сказала она, когда они подъехали к переезду на Файери-Хилл-роуд без четверти восемь.

– Немудрено, – заметил Мартин.

– Раз так, поехали, хочу тебе показать кое-что, – сказала мама и, вместо того чтобы повернуть к станции, поехала к самой деревне Барнт-Грин, где остановилась возле домика на краю ленточной застройки, перед которым на клочке сада стоял знак “Продажа”. – Что скажешь? – спросила она.

– Для вас с папой? – переспросил удивленный Мартин. Он понимал, что их нынешний дом для них великоват – Джек уехал, Питер в музыкальном колледже и вернется разве что временно. Но такая смена показалась Мартину чересчур.

– Нет, для бабушки с дедушкой. Хочу, чтобы они переехали обратно. Сейчас справляются, но они там слишком далеко.

“Там” – это в Конистоне, в Озерном крае. Последние шестнадцать лет Долл и Сэмюэл обитали там с тех самых пор, как в 1965-м Сэм уволился с “Кэдбери”. Но места, которые они с готовностью обжили поначалу, когда только ушли на пенсию, – первые годы все свое время они посвящали прогулкам по холмам, катанию на лодке и живописным автопробегам по озерным берегам – в последние несколько лет сделались для них трудны. Старикам перестало нравиться то, что они в нескольких часах езды от единственной дочери, да и у Сэма здоровье испортилось. Сперва простата. А теперь у него развился постоянный кашель и одышка.

– У дедушки же не рак, верно? – спросил Мартин.

– Мы не знаем, – ответила Мэри. (Но подозревала, что у отца рак легких, и когда Мартин задал этот вопрос, что-то незваное всплыло из глубин ее воспоминаний: запах банки с табаком. Запах, неизбывно связанный с ее детством, с садом у дома на Бёрч-роуд. До чего же нравилось ей брать у него эту банку и подносить ее к самому носу, вдыхать дымное, бесконечно уютное благоухание.) – Ему надо проверяться. И надо, чтобы он был здесь и мы могли бы отвезти его в “Королеву Елизавету”[59], там поймут, что с ним делать. Вот я и подумала перевезти их сюда. Как тебе?

По мнению Мартина, вид у домика был унылый. Он вспомнил дом дедушки с бабушкой в Озерном крае, вид на Конистон-Уотер, многие каникулы, которые они с братьями провели там в 1960–1970-е, и не смог вообразить их возвращение в эти стесненные невзрачные условия.

– Думаю, им подойдет, – сказал он. – В любом случае поближе к тебе.