Бородинское поле

Обругав себя всякими оскорбительными словами, он

поехал домой.

На другой день Николая Фролова пригласили в Комитет

народного контроля. Да, это был тот самый комбат Сухов -

Николай сразу узнал его по большим круглым глазам на

круглом, до кофейного смуглом лице, по темно-каштановым

вьющимся волосам. В светло-сером костюме, плечистый и

высокий, он поднялся из-за стола и молча протянул руку.

Ладонь у Сухова широкая, крепкая, а лицо усталое, и в карих

глазах какая-то досада и сожаление. Предложил Николаю

сесть за маленький столик, приставленный к письменному

столу, на котором, кроме нескольких страничек машинописной

рукописи, ничего не было, и это удивило Николая. Сухов сел за

письменный стол и, сокрушенно вздохнув, негромко произнес,

глядя в бумаги:

- Не думал я, Коля Николаевич, встретиться с тобой вот

так. Не думал и не хотел. - Он поднял на Николая взгляд, в

котором было больше искреннего сочувствия, чем строгого

осуждения. И, уже перейдя на официальный тон, предложил: -

Расскажите, как это у вас все произошло с дирижером

Матвеевым?

Иной на месте Фролова обрадовался бы такому случаю,

что делом его занимается знакомый, симпатизирующий ему

человек, фронтовик-однополчанин. А для Николая же это

случайное обстоятельство создавало лишние огорчения и

неприятности. Он сгорал от стыда перед Суховым, а мысль,

что Сухов может быть необъективным в разборе дела и

проявить снисхождение, оскорбляла. Может, другому,

незнакомому человеку он и рассказал бы все по-другому и, уж

наверно, исполнил бы просьбу Ариадны: сказал бы, что она

ничего не знала о его сговоре с Матвеевым, а высоту потолков

в квартирах дирижера и художника просмотрела - за всем не

уследишь. Сухову же он так сказать не мог, потому что это

была ложь "во спасение", не святая, а вполне грешная. Сухову

надо было говорить правду, и он рассказал все начистоту, не

снимая, однако, с себя вины и даже не пытаясь нисколько

оправдать себя. А когда Сухов спросил:

- Так, значит, инициатива нарушить стандартную высоту в

двух квартирах исходила от архитектора Брусничкиной?

Фролов ответил:

- Какое имеет значение, Петр Степанович, чья это

инициатива? Мало ли что и кто мне мог предложить? Я делал,

по моему указанию был нарушен проект. Я и ответ держать

должен.

- Важна истина, Николай Николаевич. Мне нужно знать,

во имя чего, ради каких корыстных целей совершается то или

иное злоупотребление, противозаконие, преступление.

Например, какие корыстные цели преследовал ты в данном

конкретном случае?

Вполне закономерный, естественный вопрос для

Николая прозвучал жестоко и ошеломляюще, как гром среди

ясного неба. Он показался ему несправедливым,

оскорбительным, потому что никаких корыстных целей Фролов

не преследовал и теперь, глядя на Сухова растерянно и

удивленно, молчал.

- Может, Матвеев обещал тебе... услуга за услугу,

отблагодарить каким-то образом? - подсказал Сухов.

"Ах вон оно что - взятка! Значит, с Матвеевым уже

говорили, и он дал ложные показания, оклеветал меня по

просьбе Брусничкиных", - подумал Николай, и горькая, какая-то

жалкая улыбка скривила его влажные губы.

- Петр Степанович, я же говорил вам: с Матвеевым я

виделся всего один раз, в ресторане. Но ни о каких потолках,

как и вообще о строительстве, дома, и в частности о его

квартире, мы не говорили. Вы мне не верите? - Он смотрел на

Сухова широко раскрытыми глазами, в которых светилась не

просто просьба, а мольба, призыв к доверию.

- Почему же? Я верю тебе. Выходит, ты выполнял

просьбу архитектора Брусничкиной безвозмездно, вернее,

бескорыстно? Она твой друг, надо думать, близкий тебе

человек?

Николай сокрушенно кивнул и тихо прибавил:

- Была.

- До последних дней?

- Да, - ответил Николай, не глядя на Сухова. Потом,

после паузы, неожиданно сказал: - И все-таки я хотел бы за

все отвечать сам. То есть я не хотел бы, чтоб архитектора

обвиняли в нарушении проекта. Брусничкина просто

недосмотрела. Это ее оплошность, халатность. Я прошу вас,

Петр Степанович.

Сухов горько усмехнулся, не поднимая глаз от лежащих

перед ним бумаг, потом устало посмотрел на Фролова, сказал

не то с укором, не то с сожалением:

- Нелогично и противоречит истине. - Он помолчал, глядя

через окно на красную стену соседнего здания, произнес

задумчиво: - А говоришь: "Была". А на самом деле была и есть

близкий тебе человек. Я имею в виду Брусничкину. Так ведь?

- Не знаю. Все как-то двоится. Это чертовски неприятно,

когда человек двоится. Тогда теряешь веру в человека. Не

только в того, который двоится, а в человека вообще. А без

веры в человека как жить? Трудно.

- Просто невозможно, - согласился Сухов. - Поэтому, чтоб