Борцы

«Товарищи! Прошёл год со времени расстрела 500 наших товарищей на Лене. За мирную экономическую стачку 4 апреля 1912 года на Ленских приисках по приказу русского царя, в угоду кучке миллионеров, расстреляно 500 наших братьев. Ротмистр Трещенков, царским именем учинивший этот разбой, получив высокие награды от правительства и щедрую мзду от золотопромышленников, теперь разгуливает по аристократическим кабакам в ожидании места начальника охранного отделения. В горячую минуту обещали обеспечить семьи убитых, оказывается — нагло соврали. Обещали ввести государственное страхование рабочих на Лене, оказывается — обманули. Обещали «расследовать» дело», а в действительности спрятали даже то следствие, которое произвёл их же посланец — сенатор Манухин. «Так было, так будет»,— бросил с думской трибуны министр-палач Макаров. И он оказался прав: царь и его правители были и будут лжецами, клятвопреступниками и камарильей, творящей волю диких помещиков и миллионеров...»

Никита вспомнил редакцию петербургской газеты, куда его, избитого, привёл ночью Верзилин, и слова редактора о том, что никакой вины царя в смерти рабочих на Ленских приисках не было.

«Как я тогда не мог понять, что нас кругом обманывают?— взволнованно думал Никита.— Народ хочет лучшей жизни, а царь топит его за это в крови...»

Он стал приглядываться к борцам и артистам цирка перед выступлением. «Слепые вы, не знаете, кто виноват во всём,— мысленно обращался он к ним.— Обманывают вас на каждом шагу, а вы молчите... Думаете только о куске хлеба... А эти мальчишки насколько больше вашего понимают... Им известно, что делать».

Сознание того, что он сейчас знает больше окружающих, поднимало его в собственных глазах, давало уверенность. Его тянуло к новым друзьям, он шёл к ним, брал у них книжки. «Вот так бы и жить с ними рядом»,— думал он, слушая их разговоры. Всех больше из этих юношей ему нравился Донат, и Никита считал его главным в кружке, о существовании которого можно было догадываться. Но каково было Никитино удивление, когда он со временем узнал, что у них существует бюро и возглавляет его вовсе не Донат, а Пашка Локотков — рабочий с мукомолки. В амбаре Локотков появлялся ненадолго, собирал вокруг себя ребят, говорил, чтоб железнодорожникам подбросили листовок, давал ещё какие-то задания, исчезал. Вывод, что простой рабочий руководит гимназистами, ещё больше поднимал Никиту в собственном мнении. «Ведь не учёный, такой же, как я». А тут ещё Донат ему сказал, что рабочие — творцы жизни; всё на свете создано их руками. «Действительно, это так,— взволнованно думал Никита.— Всё сделано нашими руками. А что мы имеем за это? Крышу над головой и кусок хлеба?..»

Никита старался сравнивать себя с Локотковым, но с огорчением убеждался, что этот рабочий парень стоит ближе к Донату, чем к нему, Никите: он смел в суждениях, всё для него ясно, уверен в своих силах; странно, что он, как и гимназисты, в разговорах употребляет массу незнакомых слов: «социализм», «Циммервальд», «ренегат», «камарилья». Никита как-то взял одну из книг, которую хвалил Локотков, но ничего в ней не понял. Прежде бы он обиделся из-за этого на парня, как когда-то обижался на Коверзнева и Смурова, но теперь у него не было чувства зависти. Никита только вздохнул, подумав, что много ему ещё надо читать, чтобы стать таким, как эти ребята. «Но ничего,— решил он.— Буду жить рядом с ними и достигну всего...»

Но его желаниям не суждено было осуществиться.

Однажды днём, идя по центральной улице, он увидел привычное шествие. Шла толпа бородатых людей в поддёвках и сапогах бутылками; над ней плыли золотые хоругви и иконы; два здоровенных мужика несли царский портрет. «Крёстный ход»,— мелькнула мысль. Широко открывая волосатые чёрные пасти, люди пели:

Боже, царя храни,
Сильный, державный...

От толпы отделился парень в полинялой ситцевой косоворотке и опорках на голых ногах, поднял с дороги булыжник и швырнул его в сверкающую витрину магазина Гриншпуна. Раздался звон стекла, толпа рассыпалась, люди неуклюже наклонялись, напоминая четвероногих животных, хватали камни. Из окон полетели под ноги топчущихся бородачей стеклянные вазы, зеркала, абажуры... В несколько минут магазин был разгромлен.

«Что они делают?!—подумал Никита.— Почему их никто не остановит? Где полиция?» Он безвольно прижался к каменному цоколю дома. Надо было что-то предпринимать, кого-то звать на помощь.

Но люди снова сгрудились, заколыхались хоругви, поплыл впереди портрет царя.

И вдруг Никита увидел крупную фигуру Доната. Гимназист стоял на противоположной стороне, прислонившись широким плечом к телеграфному столбу, сунув руки в карманы серых отглаженных брюк; фуражка его с ярким кантом и бронзовым значком была сдвинута на затылок, светлая прядь волос свесилась из-под лакированного козырька.

— Шапку!— закричал на него щупленький мужичишка в выцветшем пиджаке с чужого плеча.— Шапку перед государь-императором!

Он подскочил к Донату, подпрыгнул, стараясь сорвать с юноши фуражку; тот отстранился, крикнул с ненавистью: