Босиком по траве

– Я его не отправил. Не мог. Я не имел никакого права.

Внезапно он обхватил мое лицо ладонями. Они были холодные и все еще слегка влажные. Сэмюэль вгляделся в мои глаза, и я невольно вздрогнула.

– Прошло несколько месяцев, и бабушка снова прислала письмо, в котором рассказала, что Кейси погиб. Меня охватил ужас, потому что в глубине души я желал ему смерти. Я хотел, чтобы он исчез. Так чем же я лучше Давида?

Я не смогла сразу дать ответ. От его пылких слов и внимательного взгляда у меня голова шла кругом. Сэмюэль снова принял мое ошеломленное молчание за осуждение и уронил руки.

– Прости, Джози. Я не собирался все это тебе рассказывать. Но я не мог просто так скрыть все и позволить тебе и дальше целовать меня, утешать, говорить, какой я замечательный. И что хуже всего… я рад, что его больше нет. Я не рад его смерти: мне жаль, что он погиб. Но я рад, что он больше не стоит у меня на пути. Вот и что я за человек после этого?

– Честный, наверное, – прошептала я, когда наконец нашла в себе силы заговорить.

Однако я не знала, как продолжить. Сэмюэль внимательно посмотрел на меня, и я встретила этот взгляд, не моргнув.

– Я бы никогда не подумала, что эти новости вызвали у тебя такие чувства… и что ты вообще вспоминал обо мне. Я не знала, что была… небезразлична тебе, – неловко закончила я, не в силах передать восторг, которым наполнило меня его признание.

– Ты по-прежнему мне небезразлична, – твердо произнес Сэмюэль.

Его губы сжались в тонкую линию. Он неотрывно смотрел мне в глаза. Я тихо выдохнула, чувствуя слабость во всем теле. Вода стекала с волос и холодила спину. Я сильно вздрогнула. Сэмюэль взял меня за руку, и мы пошли к машине. Покрывало тянулось за мной, как шлейф. Сэмюэль поднял корзинку и поставил ее на заднее сиденье, а меня усадил на переднее.

Включив обогреватель на полную мощность, мы отправились обратно в Леван. Из динамиков доносилась тихая музыка. Я узнала отголоски «Элегии» Рахманинова. Мне она всегда очень нравилась. У Сони была запись, на которой «Элегию» исполняет сам композитор. Когда я впервые услышала ее, то не сдержала слез. За прошедшие годы я успела забыть ее выразительность и глубокую лиричность. Я неуверенно протянула руку и увеличила громкость. Музыка наполнила салон, отражаясь от оконных стекол.

– Это мое любимое произведение, написанное моим любимым композитором, – нарушил молчание Сэмюэль, когда музыка затихла.

– Да, ты всегда любил Рахманинова.

Я вспомнила, как впервые дала ему послушать этого композитора в автобусе и как его впечатлили мощь и энергия Прелюдии до-диез минор.

– Рахманинов был последним из великих романтиков в классической музыке, – задумчиво произнесла я. – Его расстраивала нарастающая популярность модернистской музыки. Однажды в интервью он сказал, что его современники пишут музыку головой, а не сердцем. В их произведениях было слишком много ума и слишком мало чувства. По словам Рахманинова, они «рассуждают, анализируют и размышляют, но не умеют возвеличивать». – Я изобразила кавычки пальцами в воздухе. – Когда Соня велела мне запомнить эту цитату, я нашла в словаре слово «возвеличивать». Из всех значений больше всего мне понравилось «превозносить, прославлять, возвышать». Музыка Рахманинова вызывает у нас возвышенные чувства.

– Я люблю «Элегию», потому что она воплощает смесь тоски и страстного желания, – отозвался Сэмюэль, глядя прямо перед собой.

Я уставилась на него, тронутая простотой этого описания.

– По-моему, «элегия» – это «печальная песнь» или «плач». Некоторые говорят, что Рахманинов написал эту пьесу, будучи в депрессии, но мне кажется, что в ней слишком явственно слышится надежда. Думаю, несмотря на мрачное расположение духа композитора, «Элегия» вовсе не о том, что он сдался. Это тоска, смешанная с желанием, – с улыбкой повторила я вслед за Сэмюэлем. – В начале своей карьеры Рахманинов думал все бросить. Его философия всегда была пронизана духовностью. Он хотел воплощать в своих произведениях красоту и истину, и часто ему казалось, что его музыке нет места в современном мире. Какая горькая ирония: последнее большое интервью он дал в сорок первом году, когда шла мировая война и миру особенно не хватало красоты и истины.

Мы проехали через Нефи и оказались на шоссе между двумя городками. Вскоре впереди замаячили огоньки сонного Левана, и мы свернули на одну из боковых улиц. По покрытой рытвинами дороге мы проехали мимо бара и церкви и наконец выехали на плохо освещенную улочку, которая вела к дому.

Гравий на нашей подъездной дорожке захрустел под колесами. Дом стоял темный и пустой. Отец уже был на пути к Моабу и Книжным утесам.

– Зайдешь ненадолго? Ты можешь проверить, нет ли в доме грабителей, а я пока приготовлю нам что-нибудь вкусненькое. По-моему, у нас есть мороженое. Я могу сделать к нему горячий шоколадный соус.

Я поиграла бровями, глядя на Сэмюэля в полумраке. Тот улыбнулся.

– Грабителей?

– Ну, я одна, в доме темно. Ты просто посмотришь под кроватями и проверишь, не прячется ли кто в чулане.

– Ты боишься оставаться одна ночью? – обеспокоенно нахмурился он.