Боттичелли

Приближалась осень. Из Неаполя пришло известие, что Фердинанд нарушил данное своим противникам слово: примирившиеся с ним мятежники были все до одного казнены. Великолепный впал в меланхолию. Мир опять оказался под вопросом, мечта о спокойствии в Италии не сбывалась. Вспоминались слова Фичино, сказанные им, когда он разглядывал «Венеру» Сандро – насколько приятнее было бы жить на земле, если бы здесь господствовал не Марс, а Венера! Он погрузился в размышления, а спустя некоторое время добавил: среди всех планет Марс, видимо, выделяется своей силой, недаром же он сообщает людям величие и мощь. Потом еще подумал и закончил: но Венера все-таки затмевает его и, как кажется, никогда Марсу не победить ее. Из этих слов философа и родилась идея следующей картины, которую Сандро и предложил Марко Веспуччи, потерявшему уже всяческое терпение. Роль умиротворительницы воинственных мужчин, как полагал художник, вполне подошла бы для Симонетты, проживи она дольше.

Всю зиму Сандро работал над заказом Веспуччи. Деньги, заплаченные Лоренцо ди Пьерфранческо за «Рождение Венеры», давали ему возможность не торопиться и обдумать все более тщательно. Да и работать было удобнее в собственной мастерской, а не где-то на вилле, полной посторонних людей. Если тему его композиции подсказало случайно оброненное замечание Фичино: победа любви и милосердия над войной и страданиями, – то с формой, в которой ее нужно было воплотить, дело оказалось куда сложнее. Прежде всего необычными оказались размеры картины, которая потребовалась Марко – ее длина раза в три превышала высоту, что создавало немалые неудобства. Дело пошло на лад лишь после того, как на память ему пришел саркофаг, который он видел в Риме. Он был перенесен в Ватикан с какого-то древнего погребения и вызывал жаркие споры среди ученых мужей, которые никак не могли прийти к единому мнению по поводу высеченных на нем фигур. В итоге большинство склонялось к тому, что на нем изображена сцена из древнего мифа, повествующего о том, как Вакх обнаружил на острове Наксос Ариадну и похитил ее, оставив с носом героя Тезея.

Впрочем, скульптор мог и не думать ни о каком мифе, а просто изобразил супругов, возлежащих друг против друга, как было принято в древности на пирах. Эту мысль Сандро и рискнул тогда высказать, но где ему было спорить со знатоками древностей, которые даже в простых вещах видели какой-то потаенный смысл! Ведь и в его произведениях они зачастую усматривали значительно больше, чем он изображал. Ну и Бог им судья! Ему сейчас важнее была композиция будущей картины. И этот саркофаг пришел ему на память, когда он увидел длинную доску, на которой ему предстояло написать свое полотно.

Конечно, на сей раз он был далек от мысли изобразить Венеру в обнаженном виде, ибо Марко вряд ли пришлось бы по душе такое изображение покойной супруги. Да и сам Сандро отверг бы такое предложение, если бы оно ему было сделано. Поэтому его Венера облачена в одежды состоятельных флорентиек. Облокотившись на подушку, она смотрит на безмятежно спящего Марса. Ее черты не так идеальны, как те, которыми он наделил волнорожденную Венеру, но ведь Симонетта вовсе не была идеальной красавицей. Марс, не прикрытый никакими одеждами, напоминает того юношу, который был изображен им в виде святого Себастьяна. Как давно это было! Но он отбросил все уроки Верроккьо. Анатомических подробностей здесь мало – слишком плавные линии, никакой угловатости. Марс беспробудно спит. Его шлем и копье похищены маленькими шалунами-сатирами, которые забавляются ими как игрушками. Один из проказников забрался в панцирь грозного бога войны и весело выглядывает оттуда. Другой сатир изо всех сил дует в раковину над ухом спящего. И даже осы – символ рода Веспуччи, – вьющиеся над головой бога, не в силах его разбудить. Венера действительно крепко усыпила Марса. Если бы так было и в жизни!

Его друзья-философы могли быть довольны – они воспитали достойного адепта. Может быть, он и не второй Апеллес, но вполне способен выражать их мысли и рассуждения в безупречной художественной форме. И Сандро тоже было чем гордиться: ведь он сам без чьей-либо помощи написал картину, которая всецело удовлетворила даже изысканного Полициано. Он еще не мог предполагать, что это – его последняя картина, посвященная языческим богам. Мучительный период раздвоенности надвинулся на него вплотную, но пока он лишь предчувствовал это.