Боттичелли

Действительно, вскоре после возвращения из Пизы у него произошла встреча, имевшая важные последствия. Молодого живописца вновь пригласили в дом Медичи на виа Ларга — якобы для того, чтобы оценить какую-то древнюю скульптуру, присланную в подарок Лоренцо. Сандро мямлил нечто глубокомысленное, рассматривая полуразбитую статую какого-то греческого бога, ровным счетом ничего ему не говорящую. Лоренцо видел, конечно, что толку с него мало, а по всей вероятности, знал это, когда еще только приглашал его зайти в палаццо Медичи. Но почему-то ему пришла в голову мысль привлечь перспективного художника к себе. Возможно, певец Мадонн с его чистыми красками и гармоничными линиями показался ему подходящим на роль «придворного живописца» вместо стареющего Гоццоли. А может, его привлекли просто за компанию с другими талантами. Как бы то ни было, произошло то, чего меньше всего ожидал Сандро — он получил приглашение бывать на заседаниях Платоновской академии. Был бы рядом отец, он бы посоветовал под каким-нибудь предлогом уклониться от этой любезности. Но Мариано рядом не оказалось, а оскорблять таких высоких господ, как Лоренцо, отказом во Флоренции не рекомендовалось. Сандро поблагодарил и тем самым сделал первый шаг на том пути, который, по мнению набожного Мариано, прямехенько вел в ад. Но дело было сделано.

Когда Пальмьери впервые ввел его в дом Медичи, Сандро еще думал, что легко может покинуть его. И, после того как Лоренцо в Пизе отказался помочь ему, он «твердо» решил, что с правителем и его окружением навсегда покончено — он обойдется без них! Но теперь ему вряд ли удастся отойти в сторону. Дело не только в том, что его брал под покровительство сам Лоренцо, а это значило и заказы, и уважение в городе. Его влекло еще и другое — возможность познать премудрости, о которых с высокомерным видом толковали иные его знакомцы. Неужели он глупее их?

Оказалось, что академия собирается отнюдь не в доме Лоренцо. В основном она заседала у Фичино, который, по всей видимости, был ее душой. Когда наступали теплые весенние дни, как сейчас, все они перебирались за город на виллу философа в Кареджи, подаренную ему Медичи. У самого Лоренцо собирались редко — у него не всегда было время заниматься делами, далекими от политики. Лишь летом он присоединялся к ним, уезжая за город. Так повелось с давних пор, ибо летом во Флоренции до невозможности жарко и шумно. Им же для их разговоров и размышлений нужны были прохлада и тишина. Расхаживая под сенью могучих платанов, академики, подражая древним грекам, говорили о стародавних временах, декламировали стихи — свои и чужие, решали сложные философские вопросы. В этом проходило их время, и Сандро поражался такому времяпровождению, недоступному никакому ремесленнику: он бы вмиг разорился. Недаром Мариано упрекал их всех в безделье.

Похоже было, что и Лоренцо не одобряет такой образ жизни. Он редко появлялся среди академиков. Не только коварство врагов Флоренции и городские дрязги отвлекали его — на своей вилле он уделял немало времени крестьянскому труду. Хотя его друзья и говаривали, что он тем самым подражает древним поэтам и философам, его увлечение было не показным, а истинным, и это удивляло многих. Он с охотой ухаживал за виноградником, сам возился со скотиной. Это хоть как-то отвлекало его ум от дел сложных, запутанных и часто неблагодарных. Прав был Альберти, который писал: «Загородный дом — это добрый и верный друг. Если ты с любовью выберешь правильное время, то он не только исполнит любое твое желание, но и поднесет тебе подарок за подарком: весной — зеленеющие деревья и пение птиц, осенью — приятный труд, приносящий плоды. В течение всего года он будет утолять твои нужды». Все академики пользовались этими благами, и теперь Сандро вовлекался в их круг.

Марсилио Фичино по-прежнему был среди них непререкаемым авторитетом. К нему обращались за советами и разъяснениями, и последнее слово всегда оставалось за ним. Но Сандро был больше поражен другим: здесь никто не боялся высказывать собственное мнение. Никто не ставил себя выше других, как частенько бывало среди его коллег, не потешался над говорившим лишь потому, что тот излагал иные взгляды на вещи. И Сандро мог бы принимать участие в этих ученых беседах, но пока он еще стеснялся. А так хотелось узнать, что они думают о живописи! Но беда заключалась в том, что в латыни он был не особенно силен, а по-гречески вообще понимал с пятого на десятое. Правда, он начал учить оба этих языка, еще когда впервые попал в палаццо на виа Ларга. Но где ему было сравниться с теми, кто всю свою жизнь посвятил древностям!