Боже, храни мое дитя

А останки Куин, гонимые ветерком, в кои-то веки сюда залетевшим, уплывали все дальше по течению. И небо, слишком хмурое, чтобы сдержать обещание и послать хотя бы немного солнечного света, вместо этого обрушивало на землю тяжелую, влажную жару. Охваченный чувством невыносимого одиночества и глубочайшего раскаяния, Букер встал и присоединился к Брайд, терпеливо ожидавшей его в «Ягуаре».

В машине царило непроницаемое и какое-то невероятно жестокое молчание – возможно, потому что у обоих не нашлось ни слез, ни сколько-нибудь достойных слов. Собственно, важным в данный момент было только одно. Одна-единственная вещь.

И Брайд, глубоко вздохнув, все же решилась первой нарушить это гробовое молчание. «Сейчас или никогда», – думала она.

– Я беременна, – произнесла она внятно и спокойно, глядя прямо перед собой на хорошо укатанную, присыпанную гравием дорогу.

– Что ты сказала? – Голос у Букера невольно дрогнул.

– Ты же прекрасно слышал. Я беременна. У меня будет ребенок, и он твой.

Букер долго смотрел на нее, потом отвернулся и стал глядеть в сторону ручья, где по воде, наверное, все еще плыл прах Куин, а вот труба, конечно, уже утонула. Одну погубил огонь, вторую – вода; и обе они, те, кого он так сильно любил, от него ушли. Не может же он потерять и третью, последнюю. Слабый призрак улыбки изогнул его губы, когда он, резко повернувшись, вновь посмотрел на Брайд и сказал:

– Нет, он наш.

И протянул ей руку, ту самую руку, о которой она столько мечтала; ради этой руки ей не нужно было лгать, ибо это была рука доверия, рука заботы и нежности – а ведь сочетание всех этих вещей и называют истинной любовью. Брайд погладила Букера по ладони, переплела свои пальцы с его пальцами, и они обменялись легким, невинным поцелуем, а потом, наконец, позволили себе откинуться на спинки автомобильных кресел, покрытых мягкой шкурой, дать позвоночнику отдых и немного расслабиться. Глядя прямо перед собой в ветровое стекло, каждый из них пытался представить, каким же на самом деле окажется их будущее.

Мимо них не прошел никто из детей – ни с удочкой, ни гуляющих просто так. И никто из детей не видел, как эти странные взрослые, сидя рядом в пыльном сером автомобиле, с улыбкой смотрят вдаль. Но если бы все же хоть один ребенок прошел мимо, он наверняка заметил бы, как сияют лица этих странных взрослых, как мечтателен их взгляд, хотя ему, конечно, было бы невдомек, отчего эти мужчина и женщина светятся счастьем.

Ребенок. Новая жизнь. Он будет невосприимчив к злу или болезням, защищен от киднепинга и расизма, избавлен от побоев и насилия, от оскорблений и увечий, от ненависти к себе, от чувства одиночества и заброшенности. Он не совершит их ошибок. Он станет воплощением добродетели, и ему не будут свойственны вспышки гнева.

Так им обоим казалось.

Свитнес

Я предпочитаю это место – Уинстон Хаус – частным загородным лечебницам, таким дорогим и чересчур просторным. Наша маленькая больница вся такая домашняя, уютная; и потом, она гораздо дешевле, да и здешние сиделки двадцать четыре часа на посту, а доктор обязательно дважды в неделю каждого навещает. Мне всего шестьдесят три – пожалуй, маловато, чтобы травку на пастбище щипать, – да вот прицепилась ко мне какая-то гнусная ползучая болячка, от которой все кости ноют, так что теперь хороший уход мне, можно сказать, жизненно необходим. Только скучно здесь. Скука вообще оказалась гораздо хуже слабости или боли. А впрочем, здешние сестрички очень милы. Вот сегодня одна радостно чмокнула меня в щеку и от души поздравила, когда я сообщила ей, что скоро стану бабушкой. Она так мне улыбалась и так меня поздравляла, словно я вот-вот королевой стану.

Я показала ей записку на голубом листочке, которую мне Лула Энн прислала – ну, подписалась-то она «Брайд», но я на это никогда особого внимания не обращала. У меня даже голова слегка закружилась, когда я ее письмецо прочитала. «Догадайся, Свитнес, зачем я тебе пишу и отчего я так счастлива? С превеликой радостью сообщаю: у меня будет ребенок! Я прямо-таки невероятно взволнована и пребываю в полном восторге. Надеюсь, что и ты этому событию рада». Хотелось бы думать, что ее волнение все-таки связано с будущим ребенком, а не с его отцом, потому что об отце она вообще не упоминает. Интересно, он такой же черный, как она? Если да, то ей незачем беспокоиться; во всяком случае так, как беспокоилась я. Впрочем, со времен моей молодости все несколько переменилось. Такие иссиня-черные, как Лула Энн, теперь повсюду – и в телевизоре, и в модных журналах, и в коммерческих; даже в кино некоторые звезды темнокожие.