Боже, храни мое дитя

Как только им разрешили посещать больную, Брайд стала дежурить возле нее днем, а Букер – ночью. Однако Куин впервые открыла глаза лишь через трое суток и своих спасителей явно не узнавала. Вся голова у нее была обмотана бинтами, разум затуманен анальгетиками, и Брайд с Букером оставалось только следить за трубками, подсоединенными к ее телу. Одна из них была прозрачной, как стекло, и извилистой, как лиана в дождевом лесу; вторая – плотная и тонкая, как телефонный провод. Рот и пол-лица Куин были скрыты маской, похожей на цветок белого клематиса; из-под маски доносилось хрипловатое, булькающее дыхание, а по экрану, висевшему над больничной койкой, неустанно текли, извиваясь, разноцветные линии. Прозрачные контейнеры с чем-то, похожим на выдохшееся шампанское, по капле отдавали свое содержимое через иглу, воткнутую в безжизненную руку Куин.

Поскольку прикасаться к обожженному телу Куин было запрещено, ее нельзя было даже приподнять, чтобы подложить судно, приходилось часто ее подмывать, смазывать маслом и надевать на нее свежие памперсы – все это Брайд, не доверяя равнодушным рукам санитарок, делала сама так осторожно и нежно, как только могла. А еще она по частям обтирала тело Куин влажной салфеткой, стараясь, чтобы во время «мытья» все остальное было заботливо укрыто. Она не касалась лишь ее ступней – еще в тот вечер, когда Букеру удалось оживить Куин, он настоял на том, что сам будет ежедневно омывать их, словно причащаясь на Пасху и совершая акт величайшей преданности. Он относился к этой своей обязанности очень серьезно и сам подстригал Куин ногти на ногах, умащивал ее ступни питательным кремом и медленно, ритмично массировал их, используя особый лосьон с запахом вереска. То же самое он проделывал и с кистями ее рук, разминая и массируя ей пальцы. И все это время он молча проклинал себя за ту враждебность, которая возникла в его душе во время их с Куин последнего разговора.

Оба совершали эти омовения в молчании, только Брайд иной раз что-то тихонько напевала себе под нос, и эта тишина действовала на их души, как чудодейственный бальзам, столь им обоим необходимый. Они работали бок о бок, как настоящая семейная пара, и думали не о себе, а о том, как помочь другому человеку. Во всяком случае, для обоих было сущими мучением, если приходилось сидеть вместе с родственниками других пациентов в приемном покое и бездействовать, терзаясь непреходящей тревогой. Впрочем, не менее мучительным для них было и ощущение полной беспомощности при виде распростертого тела Куин. Они замечали каждое ее движение, каждый вздох и провели трое суток в напряженном ожидании, прерываемом лишь теми малыми действиями, с помощью которых пытались обеспечить ей хотя бы минимальный комфорт. И, наконец, Куин заговорила. Точнее, из-под кислородной маски донеслось нечто вроде хриплого, неразборчивого карканья. А уже ближе к ночи, когда с нее сняли маску, Куин прошептала:

– Я поправлюсь?

Букер улыбнулся.

– Конечно, поправишься! То есть вообще без вопросов! – И он, наклонившись, поцеловал ее в нос.

Куин облизнула пересохшие губы, закрыла глаза и крепко уснула. Даже стала похрапывать.

Утром в больницу вернулась Брайд, чтобы сменить Букера, он рассказал ей, что произошло, и они решили отпраздновать это великое событие совместным завтраком в больничном кафетерии. Брайд заказала овсянку, Букер – апельсиновый сок.

– А как же твоя работа? – вдруг спросил Букер, подняв бровь.

– Что именно тебя интересует?

– Я просто спросил, Брайд. Это обычный разговор за завтраком, понимаешь?

– Насчет работы ничего не известно. Да мне, в общем-то, все равно, что с ней. Ничего, другую найду.

– Вот как? Правда?

– Правда. Ну а ты? Так и будешь тут вечно торчать и лес валить?

– Может, и буду. А может, и нет. Вообще-то лесорубы на другое место переезжают после того, как лес вырубят.

– Ну что ж. А насчет меня ты не беспокойся.

– Но я все-таки беспокоюсь.

– С каких это пор?

– С тех пор, как ты кокнула пивную бутылку о мою голову.

– Мне очень жаль…

– Если честно, мне тоже.

Они посмеялись.

Вдали от больничной койки, испытывая облегчение в связи с тем, что Куин стало лучше, они, наконец, немного расслабились и теперь развлекались ничего не значащей болтовней, словно старые супруги.

Затем Букер, вдруг что-то вспомнив, щелкнул пальцами и вытащил из нагрудного кармана рубашки золотые сережки Куин. Их сняли, когда бинтовали ее обожженную голову. Все это время сережки в маленьком пластиковом пакетике лежали в ящике прикроватного столика.

– Возьми, – сказал Букер. – Она этими сережками всегда очень дорожила; ей было бы приятно, если бы ты поносила их, пока она не выздоровеет.

Брайд невольно коснулась своих мочек, нащупала в них неожиданно вернувшиеся дырочки и расплакалась от счастья, улыбаясь сквозь слезы.

– Дай-ка я. – Букер аккуратно вдел украшения ей в уши и сказал: – Хорошо, хоть серьги были на ней, когда дом загорелся. Там ведь совсем ничего не осталось. Ни писем, ни записной книжки, ничего. Все сгорело. Так что я даже матери позвонил и попросил ее связаться с детьми Куин.